Поездка в горы и обратно
Шрифт:
Ревизия не извлекла всей правды на свет божий, самое большее — несколько невинных щепочек ее. Проступки Э. названы были в акте нарушениями не закона, а лишь этики. О преступлениях и речи не было — кто не пользуется служебным транспортом или, возводя садовый домик, не пригоняет, если есть такая возможность, с государственной стройки самосвал с цементным раствором? Эугениюса Э. оправдали, хотя с такими обтекаемыми формулировками, что тень прилипла и будет тащиться за ним, пока дело не забудется. Ну и что? Мало чего добившееся общественное мнение смирилось, громко трубил только коллега Н., Алоизас же был разочарован. И разочарован не столько в двойственности отношения людей к истине, сколько в себе. Страсти утихли, а он все вспоминал, что, когда приспешники Эугениюса Э. ходили как в воду опущенные, он испытывал недоброе удовольствие, не имеющее ничего общего со стремлением к справедливости. Потейте, выкручивайтесь,
Его мрачное настроение не испугало Н.
— Боюсь, вы заподозрите меня в цинизме! — Возле центрального почтамта, куда стекаются людские реки, Алоизаса схватил за отвороты пальто, весело теребя, Н. Борьба тем и привлекательна, что высвобождает ранее подавленные инстинкты индивида. В человеке пробуждаются виталистические силы, он пренебрегает логикой, не довольствуется лишь эстетически оформленными ощущениями. Кажется, сам хлещешь врага, тычешь его мордой в нечистоты! Что же тут плохого? Это испытывают все люди!
Враги? Нечистоты? Нет уж, подобные людоедские радости несовместимы с его, Алоизаса Губертавичюса, убеждениями! Не злорадством движимый, ввязался он в борьбу.
— С такой философией и ее проповедниками мне не по пути. Красота и добро — не одно и то же, однако варварские инстинкты я не согласен считать проявлениями добра.
— С этим я не смогу вас поздравить, дорогой коллега! — Н. старался обнять его, Алоизас отшатнулся от цепких пальцев и запаха изо рта. — Борьба есть борьба — не академические словопрения, прошу меня извинить!
— Не желаю такой борьбы. Не лучше ли вернуться к исходной точке? К скромным, хорошо известным мне фактам с положением в группе М.?
— Далась вам эта группа! — угрюмо покосился на него Н. В нем сидел еще и другой человек — твердый и непреклонный, отлитый из прочного материала. — Не хочу огорчать, но ваши факты и выеденного яйца не стоят.
— Меня же пытались подкупить, запугать, а потом, как марионетку, отстранили от экзамена! Выяснилось, что некоторым студентам без всяких оснований выставляются отличные оценки. Разве мало?
— Во-первых, у вас нет свидетелей, во-вторых… — Н., поморщившись, замолчал.
— Режьте правду, всю правду! — Алоизас надеялся избавиться от сковывающего влияния Н. с его же помощью.
— Во-вторых, вы не вполне разумно поступили со студенткой Алмоне И. Поставили четверку, взяли у нее двадцать пять рублей.
— Она очень просила. — Алоизас повесил нос. — Я не хотел продавать ей раковину. Она не моя, принадлежит одному человеку, живущему теперь за океаном. На полученные деньги я собирался послать туда литовские книги.
— Меня не интересует, почему вы пожалели Алмоне И., а не Алдону И. или Аудроне И. Чувствую, что это мужское, деликатное дело. Не оправдывайтесь! Я вам верю. Я бы верил вам, Алоизас, даже в том случае, если бы вас обвинили в убийстве. Скажем, кто-то убил человека, но все улики против вас. Все равно я безусловно верил бы вам! Я — ваш друг и соратник, поверил бы, но не они, не мафия. Для них признание Алмоне И. — ком ваты, которым вам в любой момент можно заткнуть глотку.
— Какие-то ужасы… Нет, нет! И не столь важно, поверит кто-нибудь или нет! — В душе Алоизаса, подавленного грубыми доказательствами Н., заговорила гордость.
Но коллега не собирался обращать внимания на его дрогнувший голос, вздернувшийся подбородок.
— Поздравляю, но в обратном смысле! Времена донкихотов прошли. Незачем невиновному совать голову под топор палача. Временно отбросив в сторону ваши фактики о положении в группе М., лучше выстрелим в палачей из мушкета! Есть вещи посерьезнее — пролезают, к примеру, в институт через черный ход. Особенно на новые специальности: туризм, организация зрелищ и выставок, административное руководство культурными учреждениями высшего типа. Тут издалека несет взятками, но за руку не схватишь. Берут у вынужденных молчать. У граждан из других республик, у людей, не склонных во всеуслышание объявлять о своих доходах. Кто зарабатывает деньги нечестно, тот не станет об этом кричать. Имейте терпение, дорогой Алоизас, и мы разрубим с вами этот узел! Ш-ш-ш, никому ни слова, даже вашей милой женушке! — Губертавичене он не доверял с того вечера в ресторане, ее молчаливое сопротивление передается мужу — чуткому, неравнодушному к красивой жене.
— Все же последний раз предупреждаю, коллега. Если ваши факты… — Алоизас вспомнил свое почти забытое условие.
— Пока хоть в одном фактике буду сомневаться, акцию не начнем! — торжественно пообещал Н., и Алоизас снова испытал отвращение к этому словцу, отдающему чем-то страшным. — Если нарушу свое слово, у вас будет полное основание поздравить меня, разумеется, в обратном смысле.
Вскоре Н. принялся бомбить новостями, как всегда многозначительными и путаными. Встретился с тем-то и с тем-то, у того-то и этого получил признания, того и того уговорил публично свидетельствовать, а вот этот и тот в последнюю минуту отступили. Нити тянутся на периферию, а также в соседнюю республику, необходимо смотаться туда, пока не замели следов, — не одолжит ли коллега на дорожные расходы? Алоизас никогда не отказывал, если просили в долг, тем более неудобно было бы отказать соратнику. Приближается час икс, заявил Н., вернувшись из одной такой немало стоившей поездки, взрыв напрочь сметет тиранию Эугениюса Э. Никогда уже не быть ему ректором, как он мечтает, кресло проректора, словно катапульта, выбросит его в подзаборную крапиву. Измученный командировкой, Н. ничего больше не стал объяснять, сунул потную ладонь и исчез. Несколько недель стояла ничем не нарушаемая тишина, затягивавшая Алоизаса в топь догадок. Сожительница и секретарша Н. с волосами Магдалины божилась, что не знает истинного местопребывания своего повелителя. На смущенного Алоизаса она смотрела полными жалости глазами. Я его люблю, я рабыня, так и говорили ее влажные глаза, но вы-то во имя чего позволили завлечь себя в сети? В молчаливом страдании женщины таилось и некоторое оправдание его, Алоизаса, привязанности к Н. Когда терпение окончательно лопнуло — таинственный коллега, казалось, точно чувствовал критические моменты! — раздался телефонный звонок.
Была полночь. Заплетающийся, как у пьяного, голос Н. доносился издалека. Звонит с моря, его чуть не заманили в ловушку, кое-как вырвался и раскопал сокровище: дневник одной выпускницы института. Можно было подумать, что его преследуют пираты. За сокровище просят всего сотню, деньги надо вручить не позже чем послезавтра. Алоизас заартачился, Н. умолял, клялся, что это в последний раз. Алоизас чувствовал себя не соратником, а жертвой шантажа. Слишком затянулась таинственная деятельность Н., опутавшая с головы до ног и отдалившая от исходной цели — от протеста против несправедливости во имя нового, более осмысленного существования. Может, никакой деятельности и нет, может, раздувается огромный мыльный пузырь?
Однако вскоре действительно прогремел взрыв и встряхнул всех, да так крепко, что мысли о мыльном пузыре сразу же развеялись. Вновь по институту пронесся вихрь, снова нагрянули ревизоры. Уже не одна комиссия — несколько, волна за волной, ведь анонимное заявление, по словам очевидцев, весило килограмма полтора! Грохот открываемых сейфов и шкафов несся по городу, порождая всевозможные слухи. Кое-кто перестал раскланиваться с Эугениюсом Э. — главным образом из числа бывших подголосков проректора. Один преподаватель публично хвастал, что не подал ему руки, когда тот, остановившись, попросил прикурить, — спичку, мол, зажег, но руки не подал! Другой серьезно доказывал, что видел, как проректор, свернув, уносил под мышкой домой списанный после инвентаризации коврик. Истеричка-студентка, не получив какой-то там по счету академический отпуск, оплевала автомобиль проректора. Но проректор, поблескивая очками, демонстративно топтался вокруг своей сверкающей лаком «Волги», в то время как его трон трещал по всем швам. Мрачные, черные тучи не день и не два висели у него над головой, над щетками и щеточками, которыми он надраивал машину, и все-таки подтвердилась старинная литовская пословица: из большой тучи маленький дождь. Погремело, посверкало, во все стороны гнулись нестойкие деревца, пытаясь угадать, кто возьмет верх, когда небо очистится, а Эугениюс Э. как был проректором, так им и остался.