Поездка в горы и обратно
Шрифт:
— Рада, конечно, что сумела малость помочь. Когда-то не особенно красиво с вами поступила, правда?
— Что вы, милая, с лихвой расплатились. В консерваторию или — в реку! Жизнь, можно сказать, моей Бригите спасли, а заодно и мне, подошв ее туфелек недостойной!
По жирной складке между щекой и носом скатывается счастливая слеза. Тогда, когда явилась умолять о помощи, по ее колышущемуся лицу тоже катилась слеза. Больше не способна выжать — одну. Прозрачный бриллиант надежды или мутный кристалл отчаяния — эта ее единственная слеза.
— В консерваторию или — в реку. Чуть с ума не сошла.
Будто
— Для вас, для ваших друзей, — завсегда, Лионгина. Какой бы дефицит ни понадобился! — глыбится за стойкой, как распахнутый платяной шкаф, Вильгельмина. — Не будет у меня — товарок мобилизую. Алоизас любит языки? Эй ты, ротозей, — тычком гонит она ворчливого официанта, — сбегай-ка на кухню, принеси два маринованных.
Лионгина спускается по лестнице в сопровождении взбешенного парня, не переставая думать о том, что следовало бы выкинуть из головы. Надо бы вино подобрать к маринованному языку! — а она распутывает странную метаморфозу своих взаимоотношений с Вильгельминой. Я — гадкая, знаю, что гадкая, однако иногда люблю делать добро. Не только ради икры и маринованных языков. Ей-богу, не знаю, какая муха меня укусила, когда взялась ее дочь протолкнуть. Может, захотелось блеснуть перед бывшей квартиранткой своим могуществом? Может… получить отпущение за грехи, которых набралось преизрядно? Лионгина ощущает, что двигавшее ею чувство сложнее, чем нынешнее объяснение. Как бы там ни было, но дефицит под забором не валяется, мысленно отмахивается она от своих сомнений и бодро цокает каблучками.
— Запахло королевской кухней! — принюхивается к аппетитным ароматам Пегасик.
— Кое-что и вам перепадет, если и впредь останетесь верным рыцарем.
— Хоть на край света, мать-начальница!
— Зачем на край света, лучше в серединку. Притормозите, пожалуйста, возле автомата. Пора сигнализировать домой, что не похищена. — Лионгина очаровательно улыбается, хотя знает, что в темноте ее улыбка пропадает втуне. Не видно улиц, мостов, домов — одни фонари. То как светлые стежки на темном холсте, то как собранные в кучу раскаленные угли. Взрезающая тьму машина разбрызгивает по сторонам не только грязь и дождь, но и огоньки, которые постоянно перестраиваются, сбиваются в соты, вновь рассыпаются.
Среди черных, расчесанных осенними ветрами деревьев на обочине тротуара торчит покосившийся железный скворечник с выбитыми стеклами. Пегасик чуть не врезался в него от вящего желания лихо остановить.
Липкую и холодную трубку противно прикладывать к уху.
— Ты, котик? — выпевает на телефонном жаргоне. Без этого беззаботного, ласково-доверительного тона Лионгина пропала бы и на работе, и дома.
— Допустим… я, — вяло бурчит мужской голос.
Алоизас не сразу взял трубку. Может, ждал, что трезвон утихнет большинство нарушающих домашнюю тишину звонков — от попавших «не туда». А может, лежал с книгой на животе и незаметно задремал?
— А здесь, допустим, я, — безобидно дразнит Лионгина.
Если удастся втянуть его в игру — это заменит живую радость. Алоизас не собирается подхватывать шутливую пикировку. Под мягкими шлепанцами поскрипывает пол, слышно затрудненное, с присвистом, дыхание, словно дышит не один, а сразу двое. Лионгина так и видит расстегнутую на груди рубашку из толстой фланели. Шурша, трется об нее седоватая шерсть, которой оброс подбородок. Алоизаса тянет к тахте, как медведя к берлоге, уже истосковался по теплу и неподвижности.
— Затянулся просмотр. Так что, котик, скоро не жди!
Он не спрашивает, какой просмотр.
— Бригада на нефтяной гигант в Мажейкяй, ансамбль «Лилии», трио Йонайтиса! — Алоизас молчит, и ее служебная скороговорка обрывается. Лгу, оправдываюсь, а ему безразлично. Нет, не одобряет. Раз и навсегда. Интересно, была бы у него возможность бесконечно дрыхнуть, если бы я не разрывалась за двоих, — сердится она.
— Тебе, кажется, не в новинку.
Его бормотание доносится через добрую минуту. Нащупал мягкое кресло, плюхнулся. Дыхание успокаивается, но все еще кажется, что дышат двое, один — глубоко, другой — верхушками легких. Сейчас уткнется в какой-нибудь журнал.
— Хоть бы притворился, что огорчен, котик.
— Я огорчен. — Голос звучит глухо из-за того, что он полулежит.
— Другой радовался бы свободе! — остается кольнуть, чтобы не уснул.
— Я и радуюсь. Разве нет?
— Так радуешься, что забыл спросить, когда вернусь.
— Вернешься. Куда ты денешься.
— Постараюсь не мешать как можно дольше!
Лионгина берет реванш за его равнодушие, неповоротливость, за не желающую прийти на помощь инертность. И все равно постоянно ощущает Алоизаса — как время, когда останавливаются часы, как подкрадывающуюся сквозь бесконечный туман зиму. Нет, иначе. Эта его инертность, независимая от ее воли, действий и слов, — словно тормоз в быстро несущейся автомашине. Войдя во вкус, умчалась бы невесть куда, если бы не тормоз.
И Лионгину снова охватывает игривое настроение.
— Еще тысяча дел, не волнуйся. Летаю на новенькой «Волге»!
— Так и надо было сразу говорить. Я горжусь тобою.
Она видит бледную, заблудившуюся в его бороде кривоватую усмешку. Похожую на неожиданную находку — старую игрушку или давно потерянную брошь.
— И я — тобою, котик! Не поленись заварить себе чай. В холодильнике, в зеленой мисочке — котлеты.
— Ладно, — не споря, соглашается Алоизас. Слышится шорох — свободная от трубки рука листает журнал.
— Хотя постой, не затрудняйся! Попроси Аницету. Она разогреет. Поешьте оба, не дожидаясь меня.
— Нет ее, твоей… Аницеты. — Голос такой, будто Алоизас старается сохранить дистанцию, не прикоснуться ненароком к постороннему человеку.
— Где же она?
— Откуда я знаю? — И уже с досадой: — Не таскаться же мне за ней.
— Бедный мой котик. Всеми, всеми покинутый! — прыскает в трубку Лионгина, сама не понимая, чему смеется. — Придет она, прибегу я. Пока что посмотри телевизор. Хорошо, котик?