Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект
Шрифт:
4. М. Цветаева активно употребляет прилагательные, качественное значение которых развилось из относительного: золотой, серебряный, ржавый, розовый, кумачовый, вороной, янтарный, огненный, снеговой, малиновый, льняной, кровавый, вишенный, агатовый, жемчужный, перламутровый. Во-первых, такие прилагательные метафоричны по своей природе и, благодаря мотивированности в языке, более способны к выражению связей между явлениями внешнего мира, чем прилагательные изначально качественные. Во-вторых, продуктивная модель этих производных прилагательных, по которой они образуются особенно активно с XVIII века, превращает набор уже существующих в языке цветообозначений в открытый ряд, легко принимающий окказионализмы.
5. В исследованных текстах ни разу не встретилось слово коричневый. Слово карий встречается, как и в общенародном
6. Для М. Цветаевой не характерно употребление уменьшительных форм прилагательных (красненький, синенький и т. п.), прилагательных с суффиксами неполноты качества (в исследованных текстах встретилось только одно такое прилагательное в «Стихах о Чехии»: Лес — красноват, день — сине-сер — И., 329). Составные прилагательные типа сине-сер тоже крайне редки в поэзии Цветаевой, чаще корень цветового значения соединяется с корнем, не имеющим цветового значения (сребро-сухим, сребро-скользящим — С., 196).
За пределами списка осталось описательное, метафорическое, перифрастическое цветообозначение. Описательное цветообозначение сходно со сравнением, сравнение же у Цветаевой чаще всего представлено метафорой, причем такой, которая поднимается на следующую ступень уподобления: благодаря цветаевскому максимализму в тексте нередко происходит полное отождествление субъекта и объекта сравнения, что достигается устранением сравнительных союзов и превращением сравнительного оборота в член предложения:
Породила доченьку — Синие оченьки, Горлинку — голосом, Солнышко — волосом (С., 51); Соломонова пшеница — Косы, реки быстрые. Что же мнится? что же снится Дочке бургомистровой? (И., 486).Иносказание в цветообозначений для Цветаевой характерно и в тех случаях, когда цветовые слова общенародного языка выступают в своем символическом значении, например черное и белое. Абстрактно-символическое и оценочное значение таких слов, выработанное многовековой культурой, получает у Цветаевой образную конкретизацию в перифразах:
Слава сына — позор жены. Снег и деготь, смола и соль. Снег любимого — милой смоль, Высотою его низка! (С., 479).Поэзии Марины Цветаевой свойственно не только овеществление признака или символа, но и динамизация признака и символа в их цветообозначений:
Иерихонские розы горят на скулах, И работает грудь наподобье горна. И влачат, и влачат этот вздох Саулов Палестинские отроки с кровью черной (И., 181); Поняв, что ни пеной, ни пемзой — Той Африки, — царь-грамотей Решил бы: «Отныне я — цензор Твоих африканских страстей» (И., 284).Если в первом примере динамизм образа передан с помощью глагола, то во втором, благодаря безглагольности эллиптической конструкции, динамизм еще более усиливается.[6] Но максимальной энергии он достигает при обозначении движения как источника цвета:
«Целым твой сын плывет — Белый, как вал об скалы — Парус» (О первый взлет Весл его в час отчала!) (И., 684).В этом примере динамизм зрительного образа, содержательно связанный с напряженным ожиданием благой вести в трагедии «Ариадна», порождает цветообозначение образом стихийно движущейся материи, преобразующейся в новую сущность.
В поэтических произведениях М. Цветаевой слова-цветообозначения активно взаимодействуют друг с другом. Если их взаимодействие рассматривать в контексте всего творчества поэта, все цветообозначения, по-разному выраженные, образуют систему противопоставленных элементов. Применительно к художественному тексту понятие
Несмотря на пересечение синонимических и антонимических отношений между элементами лексико-семантического поля цветообозначений, все же можно выделить некоторые закономерности в парадигматике и синтагматике слов этого поля в поэтическом творчестве М. Цветаевой.
Рассмотрим окказиональные системные свойства цветообозначений на примерах слов со значением черного, белого, красного, синего, зеленого, желтого, золотого и серебряного.
2. ПАРАДИГМАТИКА ЦВЕТООБОЗНАЧЕНИЙ
Оппозиция «черное — белое» представлена у М. Цветаевой максимальным по сравнению с другими оппозициями числом антитез (И., 101, 103, 130, 158, 159, 228, 251, 281, 283, 320, 433, 520, 572, 695; С, 467, 468, 479, 481–482 и др.). Именно эта универсальная для всех времен и культур оппозиция, предопределенная антонимическими свойствами данных цветовых слов в их переносных и символических значениях, получает у Цветаевой нетрадиционную интерпретацию. Н. А. Козина убедительно показала, что в очерке М. Цветаевой «Мой Пушкин» черное имеет позитивное содержание, а белое — негативное. Черный цвет соотносится со смыслами: полный, значительный по величине, самый лучший, тайный, полный страдания; белый — пустой, незначительный по величине, неинтересный, явный, счастливый (Козина 1981, 55). Исследование цветообозначения в поэзии М. Цветаевой доказывает, что те же значения и коннотации слов черное и белое характерны и для ее поэтических произведений, и, очевидно, для всего творчества. На этой антитезе, связанной с нравственной оценкой личности, строится, например, стихотворение «Суда напрасно не чини…», цикл стихов о Пушкине, сюжетно важные фрагменты из драматических произведений «Ариадна» и «Федра». Черное связано у Цветаевой прежде всего с высоко ценимым ею понятием страсти, включающим в себя все признаки проявления, перечисленные Н. А. Козиной, а белое — с бесстрастием. Поскольку страсть есть понятие, выходящее за пределы морали, и в обыденном сознании оценивается отрицательно, противоречие между цветаевской и обыденной оценкой выражается в употреблении оксюморонных сочетаний: И голубиной — не черни || Галчонка — белизной (И., 159) 'не оскорбляй страсть обыденной оценкой'; Того чернотой || Тебя обелю (С., 467) 'Ипполитовым грехом бесстрастия — Федрину правоту'. Называя Пушкина черным, М. Цветаева трансформирует применительно к нему его же цитату. «Всех румяней и смуглее || До сих пор на свете всем» (И., 282), именно черноту, смуглость полагая вещественным символом избранности, духовности и красоты. Поэтому слово смуглый и во многих других произведениях Цветаевой выступает как обозначение избранничества (С., 125; И., 61, 109, 186).
В произведениях Цветаевой черный цвет связан обычно с миром ее лирического субъекта, а белый — с чуждым ей миром. В стихотворении «Я — страница твоему перу…» мир героини, казалось бы, наоборот, представлен словом белая:
Все приму. Я белая страница. (…) Ты — Господь и Господин, а я — Чернозем — и белая бумага! (И., 130)Однако содержанием этого стихотворения является полный отказ от себя, от своей личности, абсолютная готовность принять мир любимого человека: пустота как изначальная чистота и готовность к заполнению. В 1931 году М. Цветаева сама сформулировала признак, объединяющий образы чернозема и белой бумаги: «Сознавала ли я тогда, в восемнадцатом году, что, уподобляя себя самому смиренному (чернозем и белая бумага), я называла — самое великое: недра (чернозем) и все возможности белого листа? Что я, в полной бесхитростности любящей, уподобляла себя просто — всему?» (С.-2, 165).