Погадай на дальнюю дорогу

Дробина Анастасия

В храме было тихо и пусто: полчаса назад окончилась вечерняя служба, и прихожане разошлись. Горели свечи, помаргивали красными огоньками лампады перед иконами, тускло поблескивал иконостас, тенями сновали вдоль стен безмолвные старушки-прислужницы, убирая от образов оплавившиеся огарки, усталый батюшка о чем-то говорил возле алтаря с толстой купчихой Затвориной. Пахло резедой и ладаном, в открытые окна, разгоняя спертый воздух, вливалась вечерняя свежесть. Войдя, Яшка наспех перекрестился, потащил несопротивляющуюся Дашку в темный левый придел, где потрескивали свечи перед образом Николая Чудотворца.

– Церковь? – принюхалась Дашка. – Мы здесь зачем?

– Слушай

меня, чайори! – свирепо зашипел Яшка. – Вот я перед Николой стою, смотрю на него и тебе говорю... Говорю, что не вру! Ни тебе, ни вовсе никогда не вру! Говорю, что женюсь на тебе! Говорю, что... что... что люблю тебя, говорю! И от слов своих не откажусь! И от тебя не откажусь! Никогда! Вот! Да! Такие вот дела...

Смешавшись, он умолк. Осторожно, исподлобья взглянул на Дашку, в который раз забыв, что она не видит его. Девушка молчала, улыбалась. Ее лицо пропадало в полутьме, лишь сверху озаренное лампадой, черные немигающие глаза казались еще больше, в глубине их бился и дрожал желтый огонек. Яшка осторожно коснулся ее пальцев. Дашка высвободила их, медленно повернула голову вправо. Яшка, удивившись, проследил за этим ее движением – и отчетливо понял: все, пропал. В двух шагах от них, в правом притворе, озаренная целым скопищем свечей, висела икона Спаса, а перед иконой стоял... Илья Смоляков.

Первым желанием Яшки было схватить Дашку за руку и на цыпочках пробежать за спиной у Ильи к дверям: авось не заметит. Но надежды на этот авось было очень мало, и Яшка предпочел тихо отвести Дашку в тень притвора, подальше от свечей и света лампад. Она послушно шла за ним. Остановившись у темной стены церкви, шепотом спросила:

– Там отец?

Яшка даже вздрогнул. Недоверчиво проворчал:

– Ты что, животом его чуешь?

– Да, – просто сказала Дашка, и впервые Яшка увидел на ее лице удивление. – Отец – здесь?

– А что он у тебя, в церковь не ходит?

Она не ответила, и Яшка перевел взгляд на Илью. В красноватом свете лампады его резкий горбоносый профиль был отчетливо виден. Илья явно зашел в церковь прямо с Конного рынка: в испачканной дегтем рубахе, широком кожаном поясе, и даже кнут торчал из-за голенища старого порыжевшего сапога. Он стоял перед Спасом в совершенно непочтительной позе, скрестив руки на груди, свечу ставить не собирался и, к удивлению Яшки, даже не крестился. На его лице было жесткое, недоброе выражение. «Словно бог ему сто рублей должен...» – с растущим удивлением подумал Яшка и вдруг почувствовал, что Дашка мягко, но настойчиво тянет его за рукав:

– Джаса ^[35]... Пожалуйста, идем.

Они, неслышно ступая, прокрались к выходу. Илья даже не повернул головы, но Яшка вздохнул с облегчением, лишь оказавшись в церковном дворике, где уже стемнело.

– Фу-у-у... Вот попали... Ну, Дарья Ильинишна? Когда велишь сватов присылать?

Дашка, повернувшись к церкви, молча перекрестилась, отдала поклон. Наугад положив руку на плечо Яшки, вполголоса попросила:

– Подожди со сватами.

– Чего ждать? – не понял он.

– Не до нас отцу теперь.

В ночную тишину врезались крики.

– Илья... Илья, проснись... Да просыпайся же!

– Что такое?..

– Горит!

Илья сел на постели, помотал головой, прогоняя остатки сна, принюхался. В самом деле пахло гарью.

– Буди детей! Вот проклятье-то небесное, и откуда...

– Подожди, это не у нас. С улицы несет.

Настя по пояс высунулась в открытое окно. Илья тоже перегнулся через подоконник. В конце темной Живодерки отчетливо было видно красное зарево.

– Поднимай всех!

На ходу натягивая штаны, Илья через три ступеньки поскакал по темной лестнице вниз.

Большой дом уже весь был на ногах. Дверь на улицу распахнута, и цыгане один за другим вылетали в темноту, грохоча пустыми ведрами. Мимо Ильи пронесся с двумя жбанами Кузьма, за ним – Митро с бадьей. Молодые цыгане умчались еще раньше. Женщины суетились на кухне, освобождая ведра. Илья заскочил туда, едва дождался, пока Марья Васильевна вывалит из продавленного ведра в кадку соленые огурцы, вырвал его у нее из рук и тоже кинулся за порог. Нужно было торопиться: до приезда пожарной команды огонь мог превратить в головешки всю улицу.

Темная Живодерка была полна народу. Из маслишинской развалюхи выбегали студенты, с ткацкой фабрики неслись рабочие, цыгане бежали из Живодерского переулка целыми семьями. Мимо Ильи кто-то пролетел верхом. Лица всадника он не разглядел, рядом мелькнули лишь выкаченные, сверкающие белком, безумные глаза лошади.

– Кто горит, морэ? – заорал Илья вслед.

– Шалавы наши... – донеслось уже из-за угла.

Илья припустил сильнее. В лицо уже било жаром, зарево становилось все ближе, вопли и грохот ведер – все отчетливее, и наконец глазам Ильи предстал двухэтажный домик мадам Данаи. Левый флигель полыхал, языки пламени с треском вырывались из окон нижнего этажа. У забора стояла толпа полуодетых обывателей, сбежавшихся поглазеть на пожар. Через всю улицу вытянулась цепочка людей с ведрами: черпали из «басейни» на Садовой. Вторая цепочка, поменьше, выстроилась от колодца мадам Данаи во дворе. Сама мадам Даная в роскошном бархатном платье и сбившейся на сторону мантилье сидела на земле под кустом сирени, прижимая к себе два бронзовых канделябра и конторские счеты. Увидев Илью, она повернула к нему круглое, измазанное сажей лицо, не столько расстроенное, сколько озабоченное.

– Даная Тихоновна, как это ты?.. – сочувственно спросил Илья.

– Ох, Илья Григорьич, убытку-то сколько! – жеманно отозвалась мадам Даная. – Опять кто-то из клиентов в постеле папироской баловался. Уж просила-просила Христом-богом: не дымите, господа хорошие, и барышням это неприятно... Все едино! Вот хоть совсем военных не допускай в заведение – второй раз за год горим через них. Право слово, жалобу обер-полицмейстеру снесу!

Илья поглядел на дом. С флигелем уже можно было распрощаться: крыша вот-вот должна была рухнуть. Из открытых окон основного здания, которое только начало заниматься снизу, вылетали подушки, пуфики, свертки одежды и прочие принадлежности публичного дома. Выбежали двое босых кадетов, Петька Конаков с вцепившейся в него девицей, отставной ротмистр Опанасенко в мундире внакидку. В верхнем окне Илья увидел двух парней, обвязавших головы рубахами на манер арабских бедуинов. Они пытались втащить на подоконник пианино. Одно из окон нижнего этажа флигеля было плотно закупорено женским задом в ночной рубашке. Сощурившись, Илья попытался по конфигурации зада определить его хозяйку.

– Матрена, – подсказал подбежавший Митро. – Вот дура, ну что ей там надо-то? Зажарится сейчас!

Он махнул через заборчик и побежал к ворочающемуся в окне заду с криком:

– Ополоумела ты, что ли, кикимора?! Крыша сейчас провалится! Бросай все, вылезай!

Он вцепился в Матренин зад, дернул несколько раз. Раздался визг, и Митро, не удержавшись на ногах, опрокинулся на землю. Сверху на него свалилась, голося и болтая голыми ногами, простоволосая девица пудов на семь, а на девицу упал скатанный ковер, который она так самоотверженно тащила из огня.