Погадай на дальнюю дорогу
Шрифт:
Илья поднял глаза. Помедлив, протянул руку, слегка прикоснулся к плечу Данки – и она, зарыдав, уткнулась лицом в его грудь.
– Ох ты, дура... Какая ж дура, дэвла... Что ж с тобой тут сделали?
Ничего, кажется, особенного и не сказал, а ее затрясло. Вцепившись обеими руками в рубашку Ильи, Данка взвыла в голос, хрипло причитая по-цыгански, как вдова над гробом. Гребень выпал из прически, и черные вьющиеся пряди ринулись вниз по худенькой спине, по алому бархату дивана. Илья растерянно погладил их, обнял дрожащие плечи Данки, закачал ее, как ребенка, вполголоса приговаривая «ч-ш-ш...». В гостиную вбежала горничная и, ойкнув, остановилась на пороге.
– Пошла вон, – одними
Девчонка, глядя округлившимися глазами на Данку, испуганно прошептала:
– Барин приехали...
– Гони прочь.
– Ох... – очнулась Данка, отстраняясь от Ильи. – Зови... Скорей зови.
Горничная ушла. Данка торопливо, всеми доступными способами – рукавом, платком, пальцами – уничтожила слезы, оправила платье. Илья подал ей гребень, но на восстановление прически уже не было времени: из коридора слышались приближающиеся шаги. Данка перекинула спутанную копну волос на плечо, последний раз шмыгнула носом – и в комнату вошел Навроцкий.
Было очевидно, что «барин» не спал несколько ночей подряд. При дневном свете его худое лицо показалось Илье еще более болезненным, отчетливее выступила нездоровая желтизна на щеках, под глазами лежали синяки. Подавив зевок, Навроцкий взглянул на Илью, нарочито не вставшего с дивана, и лишь на миг в его темных глазах мелькнуло изумление. На миг, но Илья понял, что шулер узнал его.
– Ты плакала, душа моя? – равнодушно спросил он у Данки. – Кто тебя расстроил? Пан цыган?
– Пустое, – хрипло отозвалась она. Не глядя, положила ладонь на руку Ильи. – Это мой родственник... брат.
Навроцкий насмешливо поднял тонкие, как у женщины, брови. Его взгляд скользнул с тонкого, красивого даже в слезах лица Данки на черную, сумрачную физиономию Ильи.
– Матка боска – поразительное сходство... – Пройдясь по комнате, он поднял с паркета отколовшуюся с ворота платья Данки бриллиантовую булавку. Отрывисто сказал: – Душа моя, ты напрасно приглашаешь в дом эту... свою родню. Я не удивлюсь, если ты недосчитаешься...
Он не договорил: Илью словно пружиной сбросило с дивана. Данка вскочила, вскрикнула, всплеснула руками, но ничего не помогло: Илья и Навроцкий, сцепившись, покатились по полу. Илья был сильнее и довольно быстро уселся верхом на вырывающегося поляка. Через минуту Данка взмолилась по-цыгански:
– Илья, ваш дэвлэскэ, ту умарэса лэс! [42]
– Гара трэби... [43]– пропыхтел он в ответ, опуская кулак. Наклонившись к неподвижно лежащему Навроцкому, предупредил: – Попробуешь, сволочь, на сестре отыграться, башку сверну!
Поляк не подавал признаков жизни. Илья встал, одернул измятую, насквозь мокрую от слез Данки рубашку и пошел к двери.
Он был уверен, что Данка останется с Навроцким, но она вышла вслед за ним во двор, у калитки молча протянула руку. Илья взглянул в ее мокрые, усталые глаза. Нет, ничем тут не помочь.
– Держись, девочка. – Он отпустил ее холодные пальцы и, не оглядываясь, вышел на серую от дождя Воздвиженку.
Над Калитниковским кладбищем – иссиза-черные тучи, мелкий дождь, пестрящий могильные плиты, тишина. Илья сам не знал, зачем явился сюда: не могла же Маргитка прибежать на встречу в такую собачью погоду... Возле часовни и в самом деле никого не было. Илья посидел немного на мокром камне, пожевал травинку, встал, уже собираясь уходить, но из-за поникших кустов вдруг появился Никодим со своим заступом.
– А, ты... – без всякого удивления сказал он. – Чего сидишь? Не придет она сегодня.
– Ты почем знаешь? – буркнул Илья. Несмотря на всегда безразличный вид старика, он чувствовал себя в обществе Никодима неловко. Все казалось, что в мыслях старик смеется над ним: «Эк тебя вляпало, цыган, на старости лет... И охота чепухой в твои годы заниматься?»
– Я все знаю, – без улыбки сказал Никодим. – Ладно, пошто мокнуть-то? Пошли ко мне, чаю дам. Али покрепче чего.
Идти к Никодиму Илье не хотелось. Но еще больше не хотелось возвращаться домой, к Настьке на глаза, и он, кивнув, пошел вслед за стариком сквозь мокрые крапивные заросли к избушке.
В сторожке было тепло и сухо. Никодим снял с печи чайник, наполнил большие кружки с выщербленными краями, вытащил из валенка в углу начатую бутылку водки. Все это он проделал молча, к радости Ильи, которому разговаривать ничуть не хотелось. Поблагодарив кивком, он взял протянутую кружку, вылил водку в чай, чем вызвал недовольную гримасу у старика, отхлебнул кипятку. Чувствуя, как расходится по телу приятное тепло, задумался. Не о Данке. Это уже пропащая душа.
Вот ему-то что теперь делать, господи? Угораздило же связаться на четвертом десятке с сопливой девчонкой! Вот и вари башкой, старый дурак, соображай, как быть и куда оглобли поворачивать... В самом деле, что ли, бросить все? Вот уже месяц Маргитка долбит ему мозги: «Уедем, уедем... В Бессарабию, в Крым, к родне моей...» Очень они нужны ей, родне этой. И на кого он семью оставит? Мальчишки едва подросли, Гришку, балбеса этого с его скрипкой, давно пора женить, Дашку... Дашка – вовсе особый разговор. И Настя, Настя...
Неужели правы были они все – и Митро, и Яков Васильич, и Стешка, и... и даже Кузьма? Одни несчастья ей от него? И кем он будет, если уйдет сейчас, когда она не девчонка давно, и семеро детей на шее, и не сегодня-завтра внуки пойдут? Может, и не пропадет, конечно... Здесь, в хоре, со своими, ей хорошо. Будет петь, ездить в ресторан, и поклонники все прежние остались – каждый день наезжают, до ночи покоя нету: «Ах, Настасья Яковлевна, ах, несравненная, ах, соловей курский...» Тьфу. В молодые годы всю душу ему истрепала, и сейчас мочало сначала... Может, так ей и лучше будет. Может, и давно надо было это сделать – не мучить ее, отпустить к своим, а себе найти какую-нибудь дуру таборную, чтобы рожала детей, как кошка, бегала с картами по базарам и не смотрела на него временами так, что сердце переворачивается, хоть вроде и не виноват ничем. Кто знает, может, уйдет он – Настька и обрадуется... Илья вздохнул, поставил кружку на стол, взъерошил мокрые волосы. Нет, ерунда это все. И плохи его дела, если самому себе врать, как сивый мерин, начал.
Но Маргитка-то, Маргитка... Куда ее денешь? Девчонка совсем с ума сошла, уже чуть ли не узел связывает, готова бежать с ним на край света, ни о чем не думает, ни о себе, ни об отце с матерью. И что он ей должен говорить? Как откажешься теперь от этих глазищ зеленых, от кожи – гречишного меда, от рук тоненьких и горячих, от груди, волос, от слов ее бестолковых? Ничего не побоялась, а ведь бабы за такие вещи всегда втрое платят, это с мужиков спросу нет... Дни напролет стоит перед глазами Маргитка, манит недобрыми глазами, улыбается, тянет руки. Дни напролет – только она в мыслях. А те короткие часы, когда Маргитка была в его руках, когда Илья откидывал теплые волосы и пил губами тонкую шею, ронял голову между тугих маленьких грудей, целовал их, шепча при этом такие слова, за которые и в молодости сгорел бы со стыда... Что греха таить, только этими часами он и живет вот уже второй месяц, только о них и думает, только их и ждет. Пропала его голова, и чем все это кончится – даже подумать страшно. Погубит он девчонку, и она его подведет под монастырь, потому что за все в жизни надо платить.