Погибаю, но не сдаюсь! Разведгруппа принимает неравный бой

Наступление развивалось стремительно. Противник практически не оказывал сопротивления. На запад ехало, шло, перемещалось все, что составляло армию. Двигалась огромная масса людей и техники – от боевых частей, до обозов, полевых кухонь, ремонтных мастерских – словом, всего, что называется одним емким словом «обеспечение». Причем если танки и пехота, вырвавшись вперед, следовали в относительном порядке, то растянувшиеся тылы запрудили все дороги прифронтовой полосы. Впрочем, линии фронта как таковой не существовало. Подобное за войну с Марковым уже случалось не раз после успешного нашего прорыва. Прошлым летом в Белоруссии немцы отступали так стремительно, что даже разведка потеряла на какое-то время контакт с их арьергардами. Зато потом у границ Польши они натолкнулись на хорошо организованное и ожесточенное сопротивление. Между тем нечто в этом роде тогда ожидалось. Как и ожидались постоянно бои – большие и маленькие – все последние долгие четыре года. Но в эти весенние дни в самом воздухе витала надежда, что скоро конец. Робкая, возникшая после последних тяжелых боев на Балатоне, эта надежда подобно вступавшей в свои права весне все усиливалась с каждым днем, с каждой минутой. От нее замирало сердце, в нее не верилось. И в то же время хотелось больше всего на свете, чтобы она не обманула. Надежда мелькала в солдатских взглядах из-под

надвинутых до бровей выгоревших пилоток, осторожными намеками звучала в разговорах на коротких привалах, заставляла на несколько секунд отвлечься, сделать небольшую паузу перед отдачей очередного боевого приказа. Благо обстановка пока это позволяла. Подобным ощущением прониклись, казалось, все – от командования до рядового. И в то же время все будто боялись эту надежду спугнуть превращением ее в уверенность. По неписаным фронтовым законам никто не осмеливался прежде времени высказывать владевшие всеми без исключения чувства в форме однозначного утверждения. Война научила не спешить верить в хорошее. Вместе с тем, пожалуй, каждый в эти дни нес внутри себя смутное, не до конца оформившееся чувство, манившее своим невероятным для произнесения вслух, но в то же время вполне обоснованным последними событиями и новостями правдоподобием. Чувство, которое могло быть выражено всего несколькими словами – «скоро кончится война». Это было для привыкших все измерять в последние годы категориями противостояния людей немыслимо, невероятно. Но это было очень похоже на правду. Если позволить этим чувствам хотя бы на миг завладеть собой, то они становились похожими на правду упоительно, до дрожи во всем теле, до замирания сердца, до наворачивающихся на глаза сами собой слез. Никто еще не решался произнести эту правду вслух. Пока она не стала свершившимся фактом, ее надо было гнать прочь – от греха подальше. Усилием воли люди отодвигали подобные мысли и чувства, привычно отдавая себя повседневной ратной работе. И шагали, шагали по пыльным дорогам на запад, с прежним упорством и хронической усталостью вперемешку. Однако, этой весной на запад шагалось действительно по-особенному. Стоял апрель 1945 года…

В этом апреле по-особенному и полосовали душу иногда раздававшиеся то слева, то справа в отдалении звуки вдруг неожиданно вспыхивающих коротких перестрелок. Где-то северо-западнее советские войска штурмовали Вену. Ожидалось ее взятие со дня на день. Левый фланг фронта, увлеченный общим порывом, тоже двинулся вперед. Немцы повсюду снимались и уходили на запад. Уходили организованно, в порядке, почти не оставляя пленных и брошенной техники. Но это было уже неважно. Добрая половина Европы осталась за солдатскими спинами в серых русских шинелях, и деться противнику все равно уже некуда. Не выкрутиться, как ни бегай – эту стратегическую истину твердо знал как командующий фронтом, так и ротный повар, примостившийся на передке полевой кухни, что бодро шла вперед на конной тяге вместе с боевыми частями. Однако, в эти дни солдатские лица более обычного мрачнели от перестрелок, периодически возникавших с немецкими заслонами. Казалось, автоматные очереди ранили в самое сердце, даже если пули проходили мимо. Люди, болезненно морщась, отворачивались от наших убитых. Как будто каждый и не повидал сотни смертей за долгую-долгую войну. Смерть этой весной воспринималась живыми особенно мучительно.

Третьего дня разведрота капитана Маркова влипла в историю. Иначе случившееся и назвать нельзя. Немцев бравые разведчики откровенно прохлопали. Числом своим значительно менее взвода после боев в центральной Венгрии вся команда капитана Маркова размещалась теперь в кузове трофейного немецкого грузовика «Опель-блиц». Грузовик обрели в конце марта, когда авиация союзников разбомбила отступавшую к австрийской границе колонну вражеской моторизованной дивизии. Территория эта оказалась занята советскими войсками в результате стремительного марша. Немцы, как это нередко бывало в последние дни, боя не приняли – забрав раненых, ушли горными тропами. Часть брошенной на дороге неприятельской техники оказалась искореженной, часть сгорела, но какая-то часть осталась совершенно целой. Вот и решила сбившая ноги на чужих дорогах разведка, раз ее услуги пока не были востребованы, что идти вперед хорошо, а ехать еще лучше. Выбрали новенький, будто недавно с конвейера, грузовой «Опель». Задние колеса с цепями для езды по обледенелым горным дорогам, запаска, полный комплект инструментов в наличии, камуфлированная раскраска, аккуратно свернутый штатный тент, дуги на кузов под него. Сказка, а не автомобиль! В трофейную машину закинули нехитрые солдатские пожитки, радиостанцию, запас продовольствия и боеприпасов. Там же расселся и личный состав с оружием наперевес. Хозяйственный сержант Куценко, по его собственному выражению, «потрофеив фрица», натащил откуда-то уйму двадцатилитровых канистр с бензином. На них и разместились почти все солдаты роты, от которой осталось одно название. Канистры предполагалось пополнять в дороге по мере возможности. За баранку уселся шоферивший с довоенных времен ефрейтор Быков – молчаливый сорокалетний ярославский мужик, виртуозно владевший ножом, не раз и не два с успехом применявший свое искусство в рейдах по тылам врага. За притащенные в кузов канистры с бензином на Куценко стал ругаться старшина, приводя весомые аргументы, что в случае чего вся команда погорит синим пламенем от первого же попадания в грузовик. Вальяжно развалившиеся в кузове разведчики, застелив канистры плащ-палатками, лениво наблюдали через борт за перепалкой Куценко со старшиной. Вылезать никто и не подумал. А без бензина далеко на трофейной машине не уедешь. Рассчитывать же на отпуск горючего со своих заправщиков было бесполезно – не положено. Хоть стреляй – не дадут. Это прекрасно понимали все. Быков, сноровисто осмотрев машину, между тем залез в кабину на водительское место, захлопнул дверь и, поправляя большое круглое зеркало через открытое окно, весомо заметил, перегнувшись через локоть:

– Поехали, а?

Стрекотнул стартер. Двигатель солидно кашлянул и тут же глухо заурчал на холостых оборотах. Отражавшуюся в боковом зеркале физиономию Быкова чуть тронула довольная ухмылка. Куценко забрался в кузов и тянул оттуда руку старшине:

– Ну?

– А, чтоб вас… – тот махнул рукой и полез ко всем остальным.

Марков подошел к правой дверце кабины. На ней был аккуратно выведен белый крест из четырех прямых углов. Чуть ниже и сбоку красовался разноцветный щиток, напоминавший рыцарский, – эмблема немецкой дивизии, к которой принадлежала автомашина. Такие же раскрашенные наискось щитки были и по бортам. Усаживаясь справа от Быкова, капитан произнес:

– Геральдику на бортах закрась.

Тот молча утвердительно покачал головой и с хрустом воткнул передачу. «Опель», фырча, бодро отчалил от обочины.

– Все сделаем в лучшем виде, товарищ капитан, – вместо Быкова весело отрапортовал сержант Куценко, высовываясь из кузова. Марков кивнул и захлопнул пассажирскую дверь.

Началось долгое и необременительное путешествие с полным комфортом. Миновав череду горных

перевалов, спустились в равнину. Стало заметно теплее. Слизываемый апрельским солнцем, быстро исчезал снег. Он не был здесь таким глубоким, как в России, да и лежал, вероятно, относительно недолго. Сняли цепи с колес грузовика – машина пошла заметно ровнее и мягче. Предприимчивый Куценко умудрялся на коротких остановках в пути заливать в опорожненные канистры бензин. Запас его пополнялся с завидной регулярностью. Где и как он доставал бензин долго оставалось загадкой. На все расспросы Куценко лишь многозначительно ухмылялся. Вскоре, однако, дело разъяснилось. На дневках и ночевках сержант подолгу пропадал в шедшем с ними уже третью неделю одним и тем же маршрутом отдельном автотранспортном полку. С начальником склада ГСМ этого полка, одним старшим лейтенантом, Куценко наладил натуральный обмен. На чем они изначально сошлись – одному Богу известно. Но теперь периодически к тыловику-старлею посредничеством сержанта перекочевывали некоторые трофейные вещицы из сидоров разведчиков: зажигалки, портсигары, колоды игральных карт, несколько отличных золингеновских ножей. Один раз ушло даже охотничье ружье фирмы «Зауэр» – великолепная горизонталка. Личный состав не возражал, добровольно предоставляя своему сержанту предметы для обмена. Опорожненные за очередной отрезок пути канистры чудесным образом поутру снова становились полными. Как-то они расположились на ночлег в одной аккуратненькой австрийской деревушке с ровными рядами чистеньких домов под одинаковыми черепичными крышами. Деревня была совершенно нетронута войной. Под вечер, прихватив с собой кубанского хлебороба Пашку Клюева по прозвищу Комбайнер, Куценко исчез в сгустившихся сумерках. Около полуночи они прикатили глухо плескавшуюся бочку с бензином, поломав палисадник австрийской усадьбы, в которой разведчики расположились на ночлег. Бочку общими усилиями поместили в кузов. Наутро Марков подозвал к себе Куценко и приказал ему палисадник починить. Сержант вздохнул и отрапортовал без особого энтузиазма:

– Есть!

Разговор происходил наедине.

– Спер? – кивнув на кузов, где была упрятана заботливо прикрытая ватником бочка, сурово спросил капитан.

– Да не в жизнь! – по-простецки всплеснул руками Куценко, хлопая себя по бокам. И тут же поправился, вытягиваясь по стойке «смирно»: – Никак нет! На «вальтер» трофейный сменял…

Марков оглядел бойца. На добытом с немецкого офицера ремне добротной желтой кожи, в котором щеголял сержант с прошлого лета, отсутствовала давно ставшая всем привычной кобура – трофейного пистолета и вправду не было.

– Смотри, – строго проговорил Марков, – вскроется на складе недостача горючего, всех под монастырь подведешь.

– У Петюни не вскроется, – расплылся в улыбке Куценко и тут же одернул сам себя. – Я говорю, у товарища старшего лейтенанта на складе полный порядок. Комар носа не подточит! И потом, товарищ капитан, я же для нашего дела стараюсь. Так хорошо едем…

– Наше дело, – протянул Марков, чуть усмехнувшись краешком рта. – Сosa nostra.

– Чего? – не понял боец.

– Идите с Клюевым забор чинить. Живо!

– Есть, – поник Куценко.

Развернувшись на каблуках, Марков молодо зашагал в сторону просторного каменного дома австрийского бауэра. Через час было назначено выдвижение подразделений походным порядком…

А три дня назад все и случилось. В небольшом австрийском городишке, будто вымершем, но тоже, как и деревня, совершенно целом, колонне была определена дневка. Грузовик запарковали в тени готической кирхи на центральной площади городка. Марков распахнул дверцу и присел на подножку, опираясь локтем о выпуклое автомобильное крыло. Стянул с головы видавшую виды суконную командирскую пилотку с затертыми малиновыми выпушками. Пилотка была прожжена в нескольких местах и аккуратно заштопана. Марков носил ее с Курской дуги. Завел, когда получил звание младшего лейтенанта. Вспомнил, как летом сорок третьего ему выдавали темно-зеленые, еще с царских складов пришедшие в часть, побитые молью знакомые погоны с одним просветом и тусклой звездочкой на каждом. «Прапорщик!» – мысленно усмехнулся тогда Марков, привычно классифицировав новое звание по старому чину. Когда-то давно, в самый канун войны, названной современниками Великой, а потом старательно забытой на родине как империалистической, Марков уже был произведен в офицеры. В сорок третьем под Курском, в самый разгар еще более страшной войны, заново надевая офицерские погоны, Маркову на мгновение показалось, что повторяется история его молодости. Впрочем, он твердо знал – это лишь показалось. Иллюзий, какими бы заманчивыми они ни были, он на сей счет не питал…

Капитан распахнул выцветший стеганый ватник, накинутый поверх гимнастерки, расстегнул две верхние пуговицы на воротнике, повел затекшими после долгой езды плечами. Весеннее солнышко безмятежно пригревало, выложенная брусчаткой круглая площадь выглядела так, словно ее перед этим драили с мылом. Впрочем, возможно, так оно и было. С бокового переулка на площадь вступала пехотная часть. Солдаты появлялись в колонне по двое, огибали ратушу и исчезали в уходившей под уклон улице, обсаженной вязами. Шли не в ногу, сгибаясь под тяжестью оружия и снаряжения. Усталые лица, винтовки на ремень, шинели в скатках. Мерно постукивали подвешенные к вещмешкам котелки и каски на поясах. Марков чуть прикрыл глаза. Возникла вдруг картина из давно забытого прошлого. Она появилась так ясно, что вдруг засосало под ложечкой. Провинциальный немецкий городишко, такая же площадь и даже кирха с ратушей напоминают те, что окружали Маркова сейчас, в апреле сорок пятого. Стук манерок, неровно колышется лес взятых на плечо винтовок с примкнутыми штыками. Те же скатки и погоны, то же тридцать лет почти неизменное солдатское снаряжение, заплечные торбы. Только на головах у бойцов не пилотки, а фуражки. И касок тогда еще не было. Здесь Австрия, там – Восточная Пруссия. Городишко назывался, кажется, Алленштайн. Август 1914 года. Сбив сопротивление немцев под Гумбиненом, в Германию вступают русские войска. На площади вся рота начинает кричать «ура» и подбрасывать вверх головные уборы. На курносых солдатских лицах неподдельное удивление, все крутят головами, с любопытством осматривают окрестности. Кто-то пустил слух, что они вошли в Берлин. Деревенский парень в солдатской косоворотке, смущенно улыбаясь, с робкой надеждой обращается к Маркову: «Так теперь, стало быть, ваше благородие, и войне конец?». Подпоручик Марков терпеливо разъясняет солдатам, что до Берлина пока далеко и повоевать еще придется. Всеобщее огорчение, но по команде все строятся бодро и четко. Покидают площадь, печатая шаг, по такой же уходящей вниз, к окрестным золотистым полям, улице. Только обсажена та улица была, помнится, не вязами, а липами. И подпоручик был совсем-совсем молодой…

Пехота прошла. Видение исчезло. Марков поднялся с подножки и залез в кабину «Опеля».

– Товарищ капитан, разрешите обратиться. – Перед дверцей грузовика, держа ладонь у пилотки, возникает ротный старшина.

– Так, стало быть, кухня отстала, и кормить мне народ нечем. Это до вечера, в лучшем случае, – докладывает старшина. – Разве что прошвырнуться по окрестностям…

Выжидательный взгляд.

– Товарищ капитан, ну давайте прошвырнемся, – канючит высунувшийся из кузова сержант Куценко.