Погода
Шрифт:
Я написала письмо в совет образования. «Просим обратить внимание, что…» И ни ответа, ни привета. Слышала, другой комитет целый год пытался купить саженцы для подготовишек. В конце концов им отказали. Мол, это противоречит безопасности.
В последнее время замечаю, что одеваюсь как студенты из студгородка, а может, это они одеваются как я. Я давно ношу одно и то же, но мода возвращается, и вот опять вернулась. Я уже такая старая, что теперь иногда задумываюсь, не выгляжу ли по-дурацки, когда делаю что-то, что прежде, в молодости, не привлекло бы внимания. И вот в начале учебного
Вопрос: Как Божья благодать проявилась в оперении птиц и в облике зверей?
Ответ: У маленьких птиц – самых слабых – перья гуще, чем у крупных. У зверей в холодных регионах шерсть гуще и грубее, чем у обитателей тропиков.
Мне нужно собираться в поездку, но в комнату забралось какое-то насекомое. Я его не вижу, но слышу, как оно бьется о стекло. Наверно, пчела или оса. Застряла меж створками жалюзи. Ловлю ее с помощью стаканчика и картотечной карточки.
В стаканчике тихо. Я выпускаю пленницу в окно, и та улетает; вот оно, счастье.
Когда мы выходим из кинотеатра, еще светло. Генри встречается с Кэтрин и ее друзьями из рекламного агентства. Она называет их креативщиками, потому что сама не такая; она из белых воротничков. Белые воротнички. Звучит как название бандитской группировки.
Вижу, что Генри на нервах. «Просто не будь собой», – говорю я. Он тихо смеется. Уходит, ссутулившись и сунув руки в карманы. Держитесь вместе, вы брат и сестра. Так мама говорила.
Помню, как в первый раз приготовила ему ужин. Достала курицу из морозилки, сняла отвратительную тонкую пленку. Курица разморозилась, оставив после себя лужу розового сока; я вытерла его губкой. Положила в сковородку и вылила сверху целую бутыль соевого соуса. Через пятнадцать минут мы ее съели.
По пути домой слушаю «Огонь и воду». Эпизод про геологическое время. Геолог говорит быстро и за секунду успевает рассказать про миллионы лет. Эпоха птиц прошла, говорит он. Эпоха рептилий тоже. И эпоха цветущих растений. Наша эпоха называется голоцен. «Голоцен» значит «сейчас».
Первая конференция с Сильвией. Описать ее можно одной фразой: толпа ученых разглагольствует о коренных американцах. Среди ученых – ни одного коренного американца.
Племена индейцев считали регион шусвапов прекрасным и плодородным краем. Летом реки кишели лососем, а леса – дичью; зимой питались клубнями и корешками. Племена, обитавшие на этой территории, изобрели различные технологические инновации для освоения ресурсов. Много лет они беззаботно жили в этом краю. Но потом старейшины постановили, что мир стал слишком предсказуемым и в жизни племен совсем нет трудностей. А без трудностей жизнь не имеет смысла. Было решено, что раз в несколько лет деревню нужно перемещать на новое место. Все племя целиком переезжало в новую точку на территории шусвапов и начинало с нуля. Так жизнь снова обретала смысл. Приходилось заново узнавать, где водится лосось, прокладывать новые охотничьи тропы. Все племя преисполнялось новой волей к жизни.
Женщина, которая рассказывала о шусвапах, сама последовала их примеру. Долго жила в Сан-Франциско, а потом переехала в Портленд.
Я стала замечать в работе библиотеки некоторые закономерности и поделилась своими наблюдениями с начальницей. Та работает в библиотеке двадцать лет. Знает все обо всех. Почему именно сегодня сразу три человека зашли и попросили повесить на нашу доску объявления о разведении пчел? Лоррейн пожимает плечами. «Идеи витают в воздухе», – говорит она, а я думаю о листьях, что падают и скапливаются под ногами, но мы не замечаем.
Еще странное за сегодня: моя коллега носит в сумочке свои рентгеновские снимки. Она столкнулась с врачебной ошибкой. Исправить ничего нельзя, зато можно всем об этом рассказать.
Профессор, который всегда был лапочкой, – тот, которого сразу взяли на пожизненную должность, – раньше просто выпивал, а теперь вдруг стал настоящим пьяницей. На прошлой неделе он праздновал день рождения; с вечеринки его пришлось выносить и укладывать в такси. И водителю заплатили заранее, а то бы он не согласился его везти. И это не впервые, говорит Лоррейн. А скоро вечеринка у меня.
У меня есть особая книжная примета, связанная с днями рождения. Накануне я всегда проверяю, что писала об этом возрасте Вирджиния Вульф в своих дневниках. Как правило, это что-то вдохновляющее.
Но бывает и так:
Жизнь, как я повторяла лет с десяти, страшно интересна, а в сорок четыре ее ход убыстряется и все ощущается сильнее, чем в двадцать четыре; подобно тому, как река стремится к Ниагаре – моей новой метафоре смерти, – отчаяние нарастает; жизнь видится активной, позитивной, волнующей, как все вокруг, и кажется очень важным переживанием.
Я хочу видеть и покупаю телескоп. Я хочу бегать и покупаю кроссовки. Бегу по кварталу, где пахнет помойкой. Сворачиваю на более зеленые улицы. Да, тут определенно лучше. Пытаюсь добежать до парка, но кроссовки оказываются неудобными.
Про письма я Бену не рассказываю. Знаю, ему эти вопросы не понравятся. Он и так переживает, что религиозные фанатики захватят мир. В сговоре с евреями-христианами.
Один такой по выходным стоит на парковке у «Данкин Донатс». «Простите, можно вас на пару слов? А вы знали, что Иисус был евреем?» – спрашивает он, когда мы проходим мимо. «Да», – отвечаем мы.
И да, мы слышали благую весть. Как и все люди на этой планете, включая охотников-собирателей, которые специально поселились в чаще тропического леса, чтобы никто их не доставал. Хочется, чтобы кто-нибудь наконец признал это, а благая весть оказалась о чем-то другом.
На холодильнике записка: кончились молоко, сыр, хлеб и туалетная бумага. Обещаю Илаю сводить его в кафе. «С животными вход воспрещен», – гласит табличка на входе в ресторан. «Но разве мы не животные?» – спрашивает Илай. «Не будь занудой», – отвечаю я.