Погоня за величием. Тысячелетний диалог России с Западом

Решетников Анатолий

Позиция Ивана относительно истинного смысла политического величия была довольно простой и консервативной. Великому государству нужно поддерживать миф о божественном происхождении политической власти, что, по сути, делает государя неподотчетным перед собственным народом, но сохраняет подотчетность Богу. Во-вторых, великое государство должно быть организовано строго иерархично по принципу собственности, где один правитель владеет и распоряжается всеми подданными и имуществом. В целом то, что Иван понимал как наилучший способ правления, не является уникальным или даже особенным для той эпохи. Так, современник и одногодка Грозного, знаменитый французский юрист и политический философ Жан Боден похожим образом осмысливал природу верховной власти, подчеркивая, что она должна быть абсолютной, безусловной, неделимой, неограниченной, неподотчетной, а также безотзывной 193 . Иван также разделял и идею Бодена о подотчетности правителя Богу, хотя ее прямое следствие, то есть продвижение общего блага всего государства в качестве базового принципа, не занимало заметного места в царской риторике.

193

Bodin 1992.

Однако

в некоторых других европейских государствах эти основополагающие принципы укрепились лучше, и Иван пытался разобраться в новой политической обстановке. По-видимому, оглядевшись вокруг, Грозный осознал вызовы, которые нельзя было проигнорировать и источник которых не получилось бы уничтожить в ходе войны, как это произошло ранее при столкновении с Казанским ханством. Западные правители, с которыми Иван вел переписку, были похожи на него, но в то же время достаточно сильно отличались. По этой причине они становились реальными значимыми Другими, по отношению к которым Иван должен был как-то (пере)определить себя. Важно отметить, что и Швеция, и Речь Посполитая (а также Англия) 194 являлись вызовами и со стратегической точки зрения. Отвечая на них, Иван переформулировал свое понимание политического величия и превосходства.

194

Несдержанное письмо к Елизавете I по случаю провала русско-английского союза – еще один известный памятник эпистолярного творчества Ивана. См.: Лихачев и др. 2001д.

Очевидно, что вышеупомянутые признаки политического величия, к которым обращался Иван, касаются в основном внутреннего политического режима, а не внешнего признания, то есть характеризуют внутренний, а не внешний суверенитет. Более того, они отражают специфическое религиозное мировоззрение, веками формировавшее русский политический дискурс: величие – это продукт и следствие божественного возведения на престол, и искать его истоки где-то еще, кроме святой религии, бессмысленно. Столкнувшись с идеологической трансформацией значимых Других, российская правящая элита переопределила историю и свойства своего внутреннего режима.

Подобное понимание величия как вещи-в-себе (то есть абсолюта, защищенного от прямой оценки посредством чувственного восприятия и сравнения) было использовано в качестве защитной мобилизующей идеологии, которая хорошо соотносилась с существующим набором смыслов, широко популярных в православной среде. Чтобы показать, как абсолютное величие представлено в многообразии дискурсивных модусов, упомянутых в главе 1, следует отметить, что помимо того, что оно было политически консервативным, оно было еще и ауратичным, так как опиралось в основном на ритуальные и дискурсивные проявления превосходства и исключало возможность точной относительной оценки.

Разумеется, Иван был не первым, кто перед лицом стратегических вызовов решил подчеркнуть моральную правоту и политическое превосходство Российского государства. Более ранние примеры еще более непосредственно были связаны с периодами политических испытаний и упадка. Чтобы проиллюстрировать это, я посвящу оставшиеся разделы этой главы обсуждению случаев, когда идеология политического превосходства и абсолютного величия России использовалась в мобилизационных целях.

2.5. Первая русская политическая идеология: культ Бориса и Глеба

2.5.1. Идеология как культурный шаблон

В политической истории России было несколько периодов, когда идея политического величия страны продвигалась наиболее активно. Почти без исключения это были периоды политического и экономического упадка. Чтобы понять, почему так происходило, полезно рассмотреть функции политических идеологий, понимаемых не в качестве пропагандистских инструментов, помогающих создать ложное сознание, а как «[культурные] шаблоны… для организации социальных и психических процессов» 195 . Клиффорд Гирц утверждал, что идеология вступает в игру, когда другие образцы социального поведения и мобилизации (будь то традиции или институты) либо отсутствуют, либо претерпевают фундаментальные изменения. Иными словами, идеология обретает важность тогда, когда стабильность утрачена, а общество проходит через период испытаний 196 . Как показывает история, экономические, социальные или военные кризисы часто совпадают по времени с идеологическими подъемами. Эрих Фромм показал, как крах социального порядка в межвоенной Германии способствовал возникновению и росту популярности национал-социализма, который в условиях экономического и политического хаоса предложил формулу спокойствия, идеологической уверенности и бегства от непереносимой и дезориентирующей действительности 197 . Аналогичным образом, критикуя фундаментальный труд Теды Скочпол о социальных революциях 198 , Уильям Сьюэлл настаивал на том, что неминуемое банкротство, подстегиваемое институциональными и идеологическими противоречиями дореволюционной Франции, ввергло страну в кризис 1789 года, катализировавший гораздо более быстрое утверждение идеологии Просвещения 199 .

195

Гирц 2004, 247.

196

Там же.

197

Фромм 2022.

198

Skocpol 1979.

199

Sewell 1994.

Пожалуй, первый период нестабильности и раздробленности начался в XI веке, после смерти Ярослава Мудрого (1016–1054), выдающегося законодателя древнерусской истории и, судя по удачным династическим бракам его многочисленных отпрысков, одного из самых интегрированных в политико-династический

универсум средневековой Европы монархов. В годы его правления существовала «лествичная» система престолонаследия, согласно которой сыновья великого князя наследовали Русь как семья, а старший из них с резиденцией в Киеве должен был быть первым среди равных 200 . После его смерти последовали многочисленные конфликты 201 . Лествичная система изначально вызывала напряжение и вражду между представителями правящей семьи 202 , что и привело в итоге к довольно продолжительному периоду феодальной раздробленности. Пытаясь разрешить политический кризис, внук Ярослава Мудрого, сравнительно успешный великий князь XII века Владимир II Мономах стал первым, кто попытался создать и популяризировать объединяющий идеологический нарратив. По своей сути, его идеология должна была одновременно резонировать с общим набором смыслов, усвоенных массами, и продвигать довольно конкретный политический посыл.

200

Акунин 2014. Внесен Минюстом России в реестр иностранных агентов.

201

Kollmann 1990.

202

Martin 2006.

2.5.2. Скромное величие Бориса и Глеба

«Поучение Владимира Мономаха» – важная часть «Повести временных лет», выдающегося произведения древнерусской литературы и основного источника для понимания истории восточных славян 203 . В «Поучении» Владимир выражает свою озабоченность частыми военными конфликтами среди потомков Ярослава и утверждает, что эти внутрисемейные войны значительно ослабляют Киевскую Русь и увеличивают вероятность набегов. Чтобы изменить ситуацию, Владимир II проницательно подхватил и усилил в политических целях культ Бориса и Глеба, двух младших сыновей крестителя Руси Владимира Великого, которые были убиты своим братом в ходе междоусобной борьбы 204 . Идея заключалась в том, что князья, ставшие впоследствии первыми древнерусскими святыми, вместо того чтобы поднять оружие против старшего брата, сознательно предпочли принять мученическую смерть. Это был ясный сигнал членам правящей династии о необходимости соблюдать порядок престолонаследия и повиноваться старшим родственникам.

203

Лихачев и др. 1997a.

204

Лихачев 1997.

Судьба Бориса и Глеба по множеству причин была довольно странным выбором для создания объединяющего идеологического нарратива. Они умерли молодыми, прежде чем успели добиться чего-то в политике, не были ни героями войны, ни мудрыми государственными деятелями. Согласно «Повести временных лет», у Бориса был единственный шанс проявить свои воинские таланты, когда умирающий отец послал его воевать с половцами, но, не найдя их, он вернулся домой с пустыми руками 205 . Даже по православным меркам Борис и Глеб не отвечали необходимым для канонизации критериям: они были мирянами и погибли не как мученики за Христа, но были убиты в ходе династического конфликта.

205

Лихачев и др. 1997б, 173–177.

Судя по всему, основная политическая идея культа этих князей заключалась в том, что истинная сила и величие могут быть достигнуты только через покорность и смирение, что можно рассматривать как православную версию самопожертвования ради общего блага, но с явным коллективистским подтекстом. В целом «Поучение» хорошо соотносилось с православной этикой 206 . Как на политическом, так и на личном уровне величие могло трактоваться похожим образом. Например, известный текст 1076 года, представлявший собой сборник «мудрых мыслей», заимствованных из греческой философии и переведенных с соответствующими изменениями на церковнославянский язык, призывал своих читателей: «Возрадуйся смирением, ибо та высота, что от смирения, непобедима, и в этом – величие» 207 . Это и был политический посыл прикладной морали, который продвигался среди «новых людей» 208 Киевской Руси 209 . Таким образом, впервые (но не в последний раз) в русской истории идея политического величия и превосходства была связана с православным христианским идеалом самоотречения и жертвенности. Естественно, новая идеология не смогла положить конец всем внутридинастическим распрям. Однако в древнерусском дискурсе она часто представлялась как основа общей политической идентичности и, что немаловажно, соединяла идею истинного политического величия с этикой православного христианства 210 .

206

Историки также утверждают, что популярность Бориса и Глеба как страстотерпцев и «царей-священников» объясняется тем, что они хорошо вписывались в двухконфессиональную атмосферу ранней Киевской Руси и перекликались со славянским и особенно скандинавским язычеством, возникшим как пережиток культа Одина (Reisman 1978).

207

Лихачев и др. 1999г, 437.

208

То есть недавно обращенных в христианство.

209

Лихачев и др. 1999г, 549–550.

210

Борис и Глеб оказали долгосрочное влияние на русскую политическую культуру и стали образцовыми святыми князьями (Лихачев и др. 1997к; 2003б, 19; Соловьев 1896, 507).