Пограничная тишина
Шрифт:
— Ответь мне, только быстро: сколько в здании казармы окон?
— Окошек? — переспросил Дегтярь.
— Да.
Повар увел глаза под потолок, натуженно соображал. Мельник тоже упорно зашевелил губами, переводя взгляд от одного окна к другому.
— Я жду, — сказал майор.
— Кажется, двадцать шесть, — неуверенно ответил Дегтярь.
— Кажется...
— Тридцать два, товарищ майор, — быстро проговорил Мельник.
— А я вас не спрашивал...
Обидчивый ефрейтор сделал сковородником припухлые губы. Во всех чертах его проступало полудетское выражение.
Достав из кармана платок, Иван Александрович
— Товарищ Мельник, что означает звание «ефрейтор»?
Такого коварного вопроса Мельник не ожидал, покраснел еще больше и насупился. Однако он не любил лазить за словами в подсумок. Ответ его был достоин вопроса.
— Товарищ майор, я прошу, щоб меня не гладили по головке... Даже в ЮДП известно, что ефрейтор — это перший сорт солдат...
Майору в пору было расхохотаться на всю канцелярию, но у него хватило выдержки.
— Давайте немножко уточним: по уставному положению не перший, а лучший солдат, — сдерживая улыбку, поправил Иван Александрович.
— Так точно! — согласился Мельник. — Не суперечу, товарищ майор.
— Еще бы суперечил... А ты на самом деле лучший в этих чоботах? — Майор неожиданно для самого себя перешел на «ты». Он позволял себе это по отношению к тем солдатам, к которым у него возникало особое доверие.
Возможно, ефрейтор Мельник почувствовал это, взмолился многословно и горячо:
— Щоб я, товарищ майор, утоп в том шаштокайском болоте, не можу больше, не можу! Уж лучше снимите лычки...
— Старшина, дайте ефрейтору Мельнику понюхать одеколону, ему сейчас дурно станет. Да не забудьте погладить по головке... Послушайте, мастера, вообще-то у вас есть голова на плечах? Есть что гладить-то? — внезапно спросил майор.
«Мастера» растерянно помалкивали.
— О том, что вы испортили казенное имущество, говорить не приходится. Надеюсь, теперь вы это и сами хорошо понимаете. Убедились на болоте. Беда в другом. Оказывается, вы еще ничего не умеете: погнались за модой, а сами не знаете, как это делается. А ведь за что бы вы ни взялись, за любое дело — при наличии, конечно, нормальной головы на плечах, надо думать о будущем. Я говорю так потому, что люблю башковитых людей, которые умеют наперед думать, в чем в наряд идти, в сапогах с высокими, нормальными, голенищами, или в этих раковых шейках? Видел я сегодня, как Мельник хлебал голенищами болотную жижу. Хотел бы я видеть там и Дегтяря... Помалкиваете! Наверное, нужно было бы выставить ваше это безобразие перед строем, показать вас полковнику и всему личному составу в тапочках на босу ногу и сфотографировать на память... Редкая бы получилась картинка. А мы вот ефрейтору Мельнику позволили надеть сапоги Лукьянчика...
Начальник заставы говорил медленно, нарочито продлевая эту тягостную для всех сцену, испытующе поглядывал на виновников, точно стараясь угадать, как действуют его слова. Он не тешил себя надеждой, что от его слов они мгновенно перевоспитаются. За многие годы он приучил себя говорить с солдатами начистоту, умел затронуть самое глубокое в человеке — совесть. Вопрос о сапогах, а вернее, о дисциплине, подходил к той критической черте, о которую споткнулся старшина, требуя сурового наказания. Сейчас Тихон Иванович сидел нахмурившись, задумчиво потеребливая ус. Лицо Мельника вытянулось. Дегтярь вяло хлопал глазами, проклиная тот час, когда они задумали
Иван Александрович, хмуря темные кустистые брови, тоже задумался. Ему трудно было принять какое-либо решение. Вопреки всей логике, как показалось старшине, майор вдруг проговорил:
— Ладно. Раз вам нравится ходить в такой шикарной обуви, ходите. Не задерживаю больше. Можете идти.
Последние слова были сказаны как-то нехотя, сквозь зубы, но тем не менее они упали тяжело, словно удар дубинки. По существу, майор сделал очень верный и отнюдь не шаблонный психологический ход, затронув у солдат самое сокровенное — совесть. Однако старшина этого не понял, он начал горячо и запальчиво возражать, предлагая наказать виновных по всей строгости.
— Выходит, всем можно варить и жарить утюгом холявы, як кому вздумается. Потом, товарищ майор, нельзя Галашкина отправлять на сборы в таких срамных чоботах.
— Почему нельзя? Раз ему хочется пофорсить...
— Позор для нас же, на весь отряд!
— Что ты предлагаешь?
— Выдать заменку. У меня есть на складе старые...
— Кирза?
— А хучь бы и она... Не до жиру!..
— Значит, хочешь снова замять этот щекотливый случай?
— Ничего подобного! Предлагаю заменить, а модникам всыпать за порчу имущества. Уж теперь, будь ласка, утюжок они у меня зря не получат...
— Проще всего... — сказал майор. Как ни был он готов ко всяким житейским фокусам, но все же сейчас был немного обескуражен этим психозом щегольства, затронувшего дисциплину, тем более что старшина, выдавая сапоги, всех предупредил строго. После небольшого раздумья решил замены пока не выдавать, а ликвидировать гармошки тем же способом, каким они были сделаны.
— Шо ж, это опять варить, шпарить и разглаживать? — возмутился Тихон Иванович.
— Как угодно. А нет, пусть ходят в своих модных...
— Ну и срамотища же, ховай боже! На всю Европу!
— Мы воспитатели. Нас тоже не должен миновать горячий утюжок, — в заключение сказал майор.
XIV
До вечерней поверки оставалось еще полчаса. Из ставней казармы к березкам пробивались струйки света. Высокую металлическую вышку мягко окутывали сумерки. В спальню вошел дежурный по заставе рядовой Лукьянчик и нагнулся к своей тумбочке. Вокруг стояли в ряд аккуратно заправленные кровати с белевшими в изголовьях подушками. В углу, около кровати Галашкина, и на красных модерновых табуретках заседал солдатский «военный совет». Обычно все его «пленарные» и прочие заседания происходили или в сушилке, или на веранде, а сегодня, по случаю сапожного ЧП, были перенесены сюда.
Сержант Гриша Галашкин сидел в центре, глубоко вздыхая, часто нагибался и поглаживал босые ступни ног. Товарищи ему сочувствовали и активно давали советы, как обратить его сильно пострадавшие сапоги в их изначальный вид.
— Надо взять подсолнечное масло, понимаешь, сержант, — по-белорусски, твердо нажимая на окончания слов, говорил Володя Ицынков. Речь его была, как обычно, быстра и напоминала скороговорку.
— Лучше уж сливочное, — вставил рядовой Гончар.
— Полно тебе, Василий. Не ковыряй! Я дело говорю. Чуешь, сержант, постное масло! Добре их промазать, крепенько размять, потом зробить такие, понимаешь, рогульки...