Пограничными тропами
Шрифт:
Тоня, конечно, не могла знать, что Цветаш и сам колебался — посылать или не посылать Рыжухина, и если посылать, то одного или вдвоем. Но колебания длились недолго. Во-первых, по тому, что обидно было упускать такой эшелон, какой должен был проследовать на перегоне в эту ночь — эшелон с «тиграми» и «пантерами». Во-вторых, посылать было больше некого — половина ребят только что вернулась с дальнего объекта, едва не завязли в болоте и теперь спали беспробудным сном, даже отказавшись от еды, а другая половина ушла за семь километров готовить площадку для самолета. Вятликов был не в счет, он мог бы только помешать Рыжухину, да и Рыжухин сам бы от него отказался. И в-третьих, Рыжухин, когда
— И это говорит пограничник пограничнику?
Всего этого Тоня не знала. И потому, хоть без ожесточения и злобы, но все же с неприязнью думала о Цветаше и о том, что он, оказывается, способен быть жестоким и бессердечным.
Ее радовало то, что она идет по той же тропке, по которой совсем недавно прошел Рыжухин. Несколько раз она даже пыталась обнаружить его следы, но безуспешно. Создавалось впечатление, будто Рыжухин не шел по тропинке, а летел над ней. Он был сейчас еще далеко, но Тоне чудилось, что он размашисто и, как всегда, упрямо, накренившись вперед, шагает по лесу, нагибая крупную красивую голову, чтобы не цепляться фуражкой за высокие ветви.
Луну она сейчас ненавидела — ту самую луну, на которую с восторгом и непонятным испугом любила смотреть еще из детской кроватки, смеясь над суеверной мамой, говорившей, что это приносит несчастье. Теперь ей казалось, что она напрасно смеялась: именно в лунную ночь разбомбили эшелон, увозивший их в тыл, и при свете этой самой луны погибла мама. Но после того, как Тоня встретилась с Рыжухиным, она снова любила смотреть на луну и мечтать, мечтать…
Да, несмотря ни на что, она обожала тихие лунные ночи, когда кажется, что на всей земле все уснуло и только тебе одной даровано неземное счастье смотреть на небо, где луна хозяйничает так строго и сурово, что ни одна звезда не смеет высунуть носа.
Любила луну, но только не сейчас. И если что случится с Рыжухиным, значит, будет виновата она — эта луна, которой нет никакого дела ни до любви, ни до войны, ни до чего на свете…
III
— Франц, собирайся!
— Что, уже пора, Иоганн?
— Еще бы! Ты посмотри в окно, какая божественная луна! Нужно быть идиотом, чтобы в такую ночь наряжать патрульных.
— Прикуси язык, — посоветовал Франц, сгибая и разгибая длинное гибкое тело, чтобы быстрее согнать сон. — Ты так уверен, что я не побегу с доносом?
— Уверен. Ты говорил об этом питекантропе почище!
— Захлопни пасть! И не наступай мне на самую больную мозоль.
У него были причины для того, чтобы так рычать. И главным образом не из-за того, что Иоганн напомнил о его, мягко говоря, непочтительном отношении к командиру, а потому, что сегодняшний вечер ему позарез нужно было провести с Анжеликой — танцовщицей из ресторана. Только с ней он и забывал, что все еще идет война и что может прийти день, когда о нем, Франце, станут говорить: «Он жил», «Он был храбрым солдатом фюрера», «Он пользовался успехом у женщин» — все в прошедшем времени.
Он сказал Анжелике, что не сможет прийти, и она, сделав вид, что обиделась, сказала певуче и глуховато:
— Жаль. Каждая ночь сейчас дороже целого года. Я верю в сны — теперь вы будете все время отступать и отступать.
Прежде он мог бы ударить ее за такие слова, возмутиться, пригрозить расстрелом. А сейчас изобразил на лице улыбку, заранее зная, что она получится униженной и жалкой.
Иоганн же вообще стремился избегать патрулирования. Летние месяцы были для патрулей настоящей
Правда, ближе к осени такие случаи стали значительно реже. Вероятно, помогли несколько карательных экспедиций против партизан и более энергичная расправа с местными жителями, уличенными в пособничестве.
И все же Иоганн не испытывал радости, когда его назначали патрульным. Вот и сегодня он сделал попытку получить освобождение у врача Крюгера, жалуясь на сильные боли в желудке. Но Крюгер, уже изрядно «нюхнувший» спирту, рявкнул на него в том смысле, что для немецкого солдата главное не желудок, а повиновение. И чтобы хоть как-то заглушить противное чувство страха, Иоганн перед заступлением в наряд левой рукой (что поделаешь, тотальная мобилизация!) писал письмо отцу, в котором давал советы, как спасти свой парфюмерный магазин «Броймлер и К°» в случае прихода союзников. И еще, что утешало Иоганна, это светлая ночь. Недаром он назвал луну божественной, хотя в угоду Францу, который мог его подвести, обругал командира. Иоганн был уверен, что в такую ночь партизаны не посмеют выйти из леса.
Что касается третьего патрульного, Карла, то тот был в восторге. Он знал, что луна в этих украинских местах напомнит ему прогулку с Бертой в лесу под Штраусбергом, напомнит ее шепот: «Милый, мне стыдно, луна все-все видит…» И когда он пойдет чуть позади Франца и Иоганна, он совсем забудет, что патрулирует, выполняет служебный долг. Нет, такому молодому парню, как он, совсем еще мальчишке, вовсе нетрудно заставить свое воображение восстановить в памяти каждое движение, каждое слово Берты. И ему станет легче в этой непривычной для него, горожанина, глуши и даже почудится, что и война и партизаны — все уже далеко позади…
Он боялся, что с Францем и Иоганном нелегко будет нести службу: как-то в порыве откровенности он рассказал, что влюблен в Берту и еще не было такой минуты, в которую он не вспомнил бы о ней. Потом он горько раскаивался — они издевались над ним, над Бертой, в самых ярких красках рисовали ее предполагаемые похождения.
Но бог с ними, это можно перетерпеть…
Была полночь, когда они вышли к железнодорожному полотну и двинулись вдоль него, стараясь по возможности держаться в легкой призрачной тени, отбрасываемой деревьями. Иоганн и Франц знали, что в эту ночь патрульная служба усилена, и недоумевали, чем это вызвано. И потому даже то, что ночь была совсем светлой и видно было далеко вокруг, не очень-то успокаивало их. Лишь Карл не думал ни о чем и ни о ком, кроме Берты. Он шел расслабленной походкой юноши, к локтю которого прижалось такое же юное существо, блаженно поглядывал на луну и чему-то улыбался.
Вначале шли молча, неторопливо, как и подобает патрульным, но и у Франца и у Иоганна исподволь созревало желание развязать язык. Лишь Карлу хотелось, чтобы тишина и молчание длились бесконечно, по крайней мере пока они не вернутся в казарму.
— Эти рельсы бегут в Германию, — наконец не выдержал Иоганн.
— Да, — мечтательно протянул Франц, — я уже забыл, когда ездил в пассажирском поезде.
Он вовсе не это хотел сказать. На язык так и просилось: «Ничего, скоро покатим домой, у Анжелики чутье пророчицы», — но он подавил это желание. Сегодня Иоганн друг, завтра может стать опаснее врага, а за такие настроения по головке не гладят.