Похищение лебедя

Костова Элизабет

— Но я…

Нетерпеливый смешок.

— Ты собираешься высказаться по этому поводу? Ты счастлив? В ужасе? Разочарован?

— Подожди, пожалуйста, одну минуту.

Я прислонился к стене будки, лбом к стеклу, не думая, сколько чужих голов касались его за последние сутки. И заплакал. Я много лет не плакал: раз это были жаркие сердитые слезы, когда уважаемый пациент покончил с собой, но главное, за много лет до того, я сидел рядом с матерью, держал ее теплую, мягкую, мертвую руку и медленно осознавал, что она меня больше не услышит, что ей все равно, если я не сдержу

слез, хоть и обещал поддержать отца. Кроме того, это он меня поддерживал. Мы оба были профессионально знакомы со смертью, но он всю жизнь утешал людей в горе.

— Эндрю? — забеспокоилась на том конце провода Мэри. — Ты так расстроен? Тебе не нужно притворяться…

Я вытер рукавом лицо, царапнув себя запонкой по носу.

— Так ты согласишься выйти за меня?

На этот раз я услышал знакомый, хоть и сдавленный смешок, в нем было заразительное веселье, какое я замечал в Роберте Оливере. Я ли его замечал? Он ни разу не смеялся при мне, должно быть, вспомнилось чье-то описание. Я слышал, как она прокашливается, чтобы выровнять голос.

— Соглашусь. Не думала, что соглашусь за кого-нибудь выйти, но ты — не кто-нибудь. И это не только ради малыша.

Как только я услышал это слово «малыш», моя жизнь разделилась надвое: митоз любви. Одна половина еще в сущности не существовала, но одно слово в трубке создало для меня новый мир или удвоило знакомый мне прежде.

Глава 104

МАРЛОУ

Высморкавшись и несколько минут побродив по вокзалу, я набрал номер, который дал мне Генри Робинсон.

— Я решил взять машину и завтра с утра съездить в Гремьер. Не хотите поехать?

— Я думал об этом, Эндрю. Не верится, чтобы вам удалось что-то выяснить, но, может быть, у вас станет спокойней на душе.

То, что он назвал меня по имени, доставило мне острую радость.

— Так вы поедете — если это не кажется чистым безумием? Я постараюсь устроить все так, чтобы вы не слишком утомились.

Он вздохнул.

— Я нынче нечасто выбираюсь из дома, разве что к врачу. Я буду вас задерживать.

— А я никуда не спешу.

Я удержался от рассказа о своем отце, который до сих пор водит машину и навещает прихожан. Отец был десятью годами моложе — в таком возрасте это целая жизнь.

— А… — он задумался. — Полагаю, в худшем случае эта поездка меня убьет. Тогда вам придется доставить мое тело обратно в Париж и похоронить рядом с Од Виньо. Умереть от усталости в красивой деревушке — не такая уж плохая судьба.

Я не знал, что сказать, однако он хихикнул в трубку, и я тоже рассмеялся. Как мне хотелось поделиться с ним новостью. Как жаль, что Мэри не познакомится с этим человеком, который годится ей в деды или в прадеды, который так похож на нее: длинные тонкие ноги и вкрадчивый юмор.

— Можно заехать за вами завтра в девять?

— Да. Я не буду спать ночь.

Он повесил трубку.

Вести машину по Парижу — кошмар для иностранца. Я мог решиться на такое только ради Беатрис, и у меня хватило благоразумия попросту

закрыть глаза — они то и дело лезли на лоб — в надежде уцелеть среди бешеного движения, незнакомых дорожных знаков и улиц с односторонним движением. Я весь взмок к тому времени, как добрался до дома Генри Робинсона и с облегчением нашел место для парковки, пусть и в нарушение правил. Я оставил фары мигать на те двадцать минут, за которые мы с Ивонной свели его вниз по лестнице. Будь на моем месте Роберт Оливер, он бы просто поднял старика на руки и отнес к машине, но я не решился даже предложить ничего подобного. Он занял переднее сиденье, а его домохозяйка положила в багажник складную инвалидную коляску и запасной плед. Я с облегчением вздохнул: хоть по некоторым деревенским улицам мы сумеем проехать.

Мы остались живы, одолев один из главных бульваров. Генри, указывая дорогу, продемонстрировал на удивление хорошую память. С бульвара свернули на окраину, в просветах домов раз-другой блеснула Сена, дальше начались извилистые дороги, леса, первые деревни. В часе езды на запад от Парижа местность стала более изрезанной. Я впервые попал в эти места. Появились крутые холмы, дома с шиферными крышами, живописные церквушки и старые деревья, изгороди, которые захлестнула первая волна распустившихся роз. Я открыл окно, вдохнул свежий воздух. Генри, молчаливый, с восковым лицом, все смотрел по сторонам, порой улыбался.

— Спасибо вам, — сказал он.

Мы свернули с основной дороги на Лувесьен и медленно проехали через городок. Генри успевал показывать мне дома, где жили и работали великие художники.

— Этот городок был почти полностью уничтожен вторжением пруссаков. У Писсарро здесь был дом. Ему с семьей пришлось бежать, а прусские солдаты, занявшие дом, использовали его картины вместо ковров. Городские мясники превращали их в фартуки. Погибло больше сотни холстов, годы труда. — Он откашлялся, прочищая горло. — Мерзавцы.

За Лувесьеном дорога нырнула вниз: мы миновали ворота маленького шато, мелькнули за высокими деревьями серые каменные стены. Следующим селением был Гремьер, такой крошечный, что я едва не прозевал поворот. Когда мы проезжали площадь — просто мощеную площадку перед церковью, я заметил указатель. Церковь была очень старая, возможно, норманнская, приземистая, с тяжелыми башнями, звери над порталом изъедены ветрами. Я остановил машину рядом, заинтересовав двух старушек в удобных резиновых сапогах и с кошелками для покупок, достал коляску и извлек из машины Генри.

Спешить было некуда, ведь мы сами не знали, зачем приехали. Генри, кажется, с наслаждением выпил чашечку кофе в одном из местных кафе: я подвинул его коляску к уличному столику и накрыл ему колени пледом. Утро было прохладное, но солнце сверкало по-весеннему, справа вдоль дороги цвели каштаны, как бело-розовые башни. Я быстро приспособился катить кресло — может быть, и отцу со временем понадобится такое — и мы углубились в одну из аллей между стенами садов, чтобы проверить, не та ли это улица. Я объезжал выбоины в булыжной мостовой. Мой отец, по всей вероятности, успеет увидеть внуков.