Поход в Россию. Записки адъютанта императора Наполеона I
Шрифт:
Можно было бы продержаться в Вильно на сутки больше, и множество людей было бы спасено. В этом фатальном городе осталось около 20 тысяч человек, в числе которых было 300 офицеров и 7 генералов. Большинство было больше ранено зимой, чем торжествовавшим неприятелем. Другие еще были невредимы, по крайней мере, с виду, но их нравственные силы исчезли. Имея мужество перенести столько лишений, они ослабли у самой цели, перед последними четырьмя днями. Они, наконец, снова нашли цивилизованный город и, не решаясь опять отправиться в пустыню, отдались на волю судьбы: она была сурова.
Правда, литовцы, которых мы покинули, так скомпрометировав их, подобрали и помогли некоторым из них; но евреи, которым мы покровительствовали, оттолкнули других. Они сделали больше: вид таких страданий раздразнил их
Десятого декабря Ней, который снова добровольно взял на себя заботы об арьергарде, вышел из города, и тотчас же казаки Платова наводнили его, убивая всех несчастных, которых евреи выбрасывали при их приближении. Посреди этой бойни вдруг показался пикет из тридцати французов, шедший с моста на Вилии, где про него забыли. При виде этой новой добычи тысячи русских окружили их с огромными криками и напали со всех сторон.
Но французский офицер уже установил своих солдат в круг. Не колеблясь, он приказал открыть огонь, потом, выставив в штыки, ударил в атаку! В одно мгновение все бежало перед ним, он остался хозяином города; не более удивляясь трусости казаков, чем их атаке, он воспользовался моментом, быстро повернул назад и присоединился к арьергарду, не потеряв никого.
Арьергард сражался с авангардом Кутузова и старался задержать его, так как новая катастрофа, которую он тщетно старался скрыть, удерживала его около Вильно.
В этом городе, как и в Москве, Наполеон не дал никакого приказа об отступлении: он хотел, чтобы наше отступление было неожиданно, чтобы оно удивило наших союзников и их министров, и думал, что он сможет пройти по их землям раньше, чем они успеют присоединиться к русским, чтобы уничтожить нас.
Вот зачем были обмануты литовцы, иностранцы и все Вильно, вплоть до самого министра. Они не верили в наше поражение, пока не увидели его; и на этот раз почти суеверная убежденность в непогрешимости гения Наполеона послужила ему на пользу против его союзников. Но эта же самая вера усыпила французов, которые были в полной уверенности в своей безопасности: в Вильно, как и в Москве, никто не приготовился ни к какому передвижению.
В этом городе была огромная партия армейского обоза и его казны, продовольственных запасов, масса огромных фургонов императора, много артиллерии и большое количество раненых. Наше отступление свалилось на них, как неожиданный ураган. При этом известии одних ужас заставил бежать, других приковал к месту: солдаты, люди, лошади, повозки — все перепуталось!
Среди такой сумятицы некоторые начальники вывели из города в Ковно всех, кого они смогли заставить двигаться; но через лье по этой дороге эта тяжелая и напуганная колонна встретила Панарские высоты и лощину.
При завоевательном шествии этот поросший лесом скат показался бы нашим гусарам только счастливым местоположением, откуда они могли бы обозревать равнину и видеть неприятеля. Впрочем, этот короткий и крутой склон был едва заметен. При правильном отступлении он представлял бы прекрасную позицию, чтобы повернуться и остановить врага. Но при беспорядочном бегстве, когда все могло бы служить прикрытием, когда при спешке и в беспорядке все обращается против самих себя, этот холм и ущелье сделались непреодолимыми препятствиями, ледяной стеной, о которую разбивались все наши усилия. Он задержал все: обоз, казну, раненых. Несчастье было довольно большое, так что в этом длинном
И на самом деле, деньги, честь, остаток дисциплины и силы — все окончательно было потеряно [267] . После пятнадцати часов бесплодных усилий, когда проводники и солдаты эскорта увидели, что Мюрат и вся толпа беглецов обходит их до склонам горы; когда, обернувшись на шум пушечной стрельбы, приближавшийся к нам с каждым мгновением, они увидели самого Нея, уходившего с 3 тысячами человек, остатками корпуса де Вреде и дивизии Луазона; когда, наконец, перенеся взор на самих себя, они увидели, что вся гора покрыта разбитыми или перевернутыми повозками и пушками, распростертыми людьми и лошадьми, умиравшими друг на друге, — тогда они перестали думать о спасении чего-нибудь, а просто старались предупредить алчность врагов, растащив все сами.
267
На Панарском холме отступавшие французы бросили все, что могло бы им помешать при отходе: большую часть транспорта, пушки и даже денежный ящик армии, в котором было 10 миллионов франков.
Открывшийся денежный ящик послужил как бы сигналом: всякий спешил к этим повозкам; их разбивали, вытаскивали оттуда самые дорогие предметы. Солдаты арьергарда, проходившие около этого беспорядка, побросали оружие, чтобы воспользоваться добычей; они так ожесточенно отнимали ее друг у друга, что не слышали свиста пуль и крика преследовавших их казаков.
Говорят, что эти казаки даже смешались с ними, и те не заметили ничего. В течение нескольких минут французы и русские, друзья и враги, слились в общей жадности. Русские и французы, забыв о войне, вместе грабили один и тот же сундук. Исчезли десять миллионов золота и серебра.
Наряду с такими ужасами видели и благородную самоотверженность. Находились солдаты, которые бросали все, чтобы спасти на своих плечах несчастных раненых; другие, не имея сил вырвать из этой толчеи своих наполовину замерзших товарищей по оружию, погибли, защищая их от нападений своих соотечественников и от ударов неприятелей.
На самой возвышенной части горы один Офицер императора, полковник граф Тюрен, удержал казаков и, несмотря на их бешеные крики и выстрелы, роздал на их глазах частную казну Наполеона встречным гвардейцам. Эти храбрые солдаты, отбиваясь одной рукой и собирая другой имущество своего начальника, сумели спасти его. Много времени спустя, когда они находились уже вне опасности, каждый из них принес то, что ему было поручено; не пропало ни одной золотой монеты!
Эта Панарская катастрофа была тем еще постыднее, что ее легко было предвидеть и еще легче избежать, так можно было обойти этот холм сбоку. Но все-таки наши повозки задержали казаков. Пока они подбирали эту добычу, Ней с несколькими сотнями французов и баварцев поддерживал отступление до Эве. Так как это было последним его делом, то надо рассказать о его методе отступления, которому он следовал с Вязьмы, то есть с 3 ноября, в течение тридцати семи дней и тридцати семи ночей!
Каждый день в пять часов вечера он занимал позицию, останавливал русских, давал своим солдатам поесть, отдохнуть и снова выступал в десять часов. В течение всей ночи он гнал перед собой криками, просьбами, ударами толпу отставших. На рассвете, часов в семь, он останавливался, занимал позицию и отдыхал с оружием в руках до десяти часов утра. Тогда появлялся неприятель и приходилось сражаться до вечера, захватывая сзади как можно большее пространство. Сначала это делалось по общему плану похода, а позднее — смотря по обстоятельствам; уже давно в этом арьергарде было всего 2 тысячи человек, потом 1 тысяча, затем около 500, наконец, 60 человек. Между тем Бертье, по расчету или по рутине, ничего не изменил в своих отношениях. Все время он обращался к корпусу в 35 тысяч человек: он неизменно перечислял в своих инструкциях все различные позиции, которые должны взять и занимать до следующего дня уже не существующие дивизии и полки. И каждую ночь, когда по настойчивому требованию Нея он должен был идти разбудить Мюрата и отправляться в путь, он выказывал одинаковое удивление.