Поход
Шрифт:
А хуже всего, что Вася через несколько лет проигрался в карты и повесился. Ещё случай был: в экспедиции мужик застрелился из-за бабьей измены. Говорят, красавица была беспримерная. А бабья красота, она как осока: на ветру шёлкова, а рукой задел – и кровь потекла. Да… Ну и вовсе дикая история – замечательный мальчишка, десятиклассник, красивый, сильный, остроумный повесился из-за несчастной любви. Прямо дома на вышке.
Кто от позора уходил, кто – от обиды. И всегда ночью или под утро – в самое одиночество. И это от людей через стену. А тут – одиночество на одиночество. А как боялся, что прах звери съедят! Ещё и не помещался, а втиснулся… Господи, да если б его мать увидела и вспомнила, какой он маленький был, молоко сосал… Какая была головёнка шёлковая, а какая теперь… оскаленная. Да… Хорошо Лавря хоть спит, бедный, весь форс растерял.
Да. Ослаб человек. Такое навалилось, что не дай Господи. Но ведь и выход-то на ладони: раз навалилось, то и отвалилось бы. Маленько бы продержался, и если бы рядом кто живой оказался, то и обошлось бы! Иван точно знал: обошлось!
Ивану стало легче, когда представил, как добирается до избушки в те минуты, когда человек на лабаз собрался. Но и тут пошли развилины. Хорошо, если спасибо скажет… И вспомнился случай, рассказанный костоправом, который Ивану «ставил хребёт». Костоправ этот разминал человека, пять лет лежавшего после удара. Был он «впласт закоревший», и костоправ мял-мял его, растягивал, разворачивал, как «запеклое бересто», да так больно и трудно, что больной не взвидел разминщика, как лютого недруга. Но тот каким-то образом поднял недвижного с лежанки, и вот: чудо-дело, стоит колодина на ногах! Костоправ ему руку согнутую потянул, тот взъярился и в порыве ударил мучителя так, что тот повалился. И поражённый вернувшимся сокодвижением, рухнул и стал костоправу ступни целовать.
Ну уж тут как получится, главное – успеть. И Иван представлял свой подъезд и подход к зимовьюшке по-разному: то на снегоходе подруливает, то на лодке – в речке-притоке вдруг вода небывалая… А то на лыжах подходит к избушке. Идёт себе идёт и не дойдёт никак, началась тут прогалызина большая, и вдруг тайга расступилась, постройки какие-то замаячали, и оказывается, уже не избушка приближается, а старая промхозная контора, к которой он идёт с каким-то мужичком. На плечах у каждого по мешку. И снег метёт, сухонький такой, предрождественский. И облака лёгонькие, задиристые… А идут они сдавать пушнину. Мужичок лицо всё отворачивает, прячет, и сам какой-то вымотанный, заунывный. «Ты чо такой смурый?» – «Да вот – до плана семь штук не добрал, теперь из промхоза попрут и участка лишат. А мне без тайги погибель». – «Да, не дело. Понимаю. А план-то какой?» – «Шестьдесят соболей. А у меня полста три». – «Вон чо. А у меня шестьдесят семь. Но раз такая история – на тебе семь соболей!» Иван развязывает мешок, и тот свой развязывает. У Ивана соболя вычесанные, пышные, лоснящиеся, а у мужичка до того слежалые, грустные, что неловко Ивану за свою пушнину. Берёт он семь соболей, протягивает. А тот говорит: «Только теперь за пушнину деньги именные дают». – «Это как?!» – «А так. Есть именные соболиные лицензии, ну, для контролю за добычей и упорядочения сбыту. Но, сам знашь, охотнички народ мухлявый, и теперь за соболей дают деньги пофамильные – вот это Ивановы, а это Пименовы. Чтоб на чужие соболя никово не взять было – только на своя. Ну ты понял». – «Понял, чо не понять. Но ты всё равно бери, не оскудею, поди, на семь хвостов-то».
И мужичок забирает соболей, завязывает мешок и идёт в контору. А Иван стоит и думает: «Ведь как выходит: у ево полста три, а у меня шестьдесят семь, разница четырнадцать штук. Я ему семь отдал, и мы сравнялися. Отбавка небольшая, а разрыв вон как надвоился! Как это?» И тут вдруг голос раздаётся: «Всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет. Как это? Тять… А тять?»
– Тя-ать! – повторил Лавр, откладывая Писание и светя на отца льдисто-пронзительным налобным фонарём.
– Ково тебе? – очнулся Иван, с трудом приходя в себя, морщась и закрываясь от яркого света. – Да убери ты – ослепил!
Лавря выключил фонарь, и в глазах Ивана долго мерк зеленеющий след да ворочалось свежевырезанное на бревне над Лаврей: «Л Б 2003». Потом стало совсем темно, лишь в поддувале дрожал рыжий огонёк и отсвечивал на Стёпином спальнике. Тихо стояло.
– Тять!
– А! – отрывисто отозвался Иван.
– А он почему повешался?
– Почему… – Иван заскрипел нарами. – Мало чо быват. Спи давай. Завтра путики искать пойдёте.
– А ноги-то? Ноги-то касалися… Сам говоришь… Упором-то… касалися. Как он так… удавился-то? Может, помогли?
– Помогли, ясно море! Дед наш, знашь, как говорил? Про самоубивцев… Что когда такое дело – дьявол тут как тут. На подхвате, – отрывисто говорил Иван. – Так поможет, что никакой упор не спасёт. Те и «помогли»… Спи давай. Завтра пойдёте, очепа будете делать – лысьте сразу. Чтоб не гнили.
– Тяять… – снова занудил-задомогался Лавр.
«От ить домогной!»:
– Ну чо тебе?
– А пошто мы-то не знали?
– Да кто щас чо знат! Тут этих экспедишников шарилось…
– Дак а чо не хватился никто?
Вдруг неожиданно бодро вступил Тимоха, тоже не спавший:
– А ты, Лавра, его бы и спросил! А то чо-то быстровато убрался.
– Да прыгнул-то красиво. Ему в десант наа! – хохотнув, добавил Стёпа. – Промысловик-десантник!
– А, тять? – не унимался домогной Лавря.
– Да кто искал кого? – отмяк голосом и Иван. – В развал такой? – И снова рыкнул: – Спите давайте.
Ранним, ещё тёмным утром Иван, переступая через сынов, крепко спящих в спальниках, открыл дверцу печки. Догорающий в её нутре огонёк в фонарном свете обратился в перистый кубик пепла. Иван туго затолкал печку сухими еловыми поленьями и поджёг бересту. Береста занялась, скручиваясь и чадя. Иван закрыл дверцу, и глазки поддувала зашлись трепетно и ярко. Завыла тяга.
Иван вернулся к столу, прочитал молитвенное правило, быстро и сильно охлёстывая двуперстием
Чайник давно кипел. Иван поднял сыновей, накормил и, не давая мешкать, отправил в тайгу работать – в мороз, снег, свет. Сам перекрестился и не спеша взялся за дело. Сложил раскиданные дрова, порылся на полках, под нарами. Скрутил Лаврин спальник, положил на нары «в голова». Под спальником на досках подобрал измятый листок с дырочкой от гвоздя – половинку выцветшей бледно-зелёной тетрадной обложки. С одной стороны таблица умножения. С другой записка:
Ребята, кто зайдёт в избушку, очень большая просьба. Сходите на лабаз там сверху на мешках с продуктами есть небольшая чёрная сумка в ней в наружном боковом кармане записка для Вани Вагнера. Передайте записку ему очень прошу. (Приисковый, Норильская 23 кв 2, Вагнеру Ивану Берхардовичу.) Правда на лабазе будет и удавленник то есть я. На мёртвых пучиться ненадо. Все мы раньше или позже всё равно умрём. Лучше конечно позже.
Иван не торопясь оделся и полез на лабаз. Перерезал верёвку, на которой висели остатки тела. Поддержал, чтобы оно не ударилось о настил. С сумкой вернулся в избушку.
Здравствуй, Ваня!
Вот пришла пора и мне оставить этот мир. Немножко конечно грустновато. Но и жизнь для меня была нелёгкой. Были и хорошие моменты но я никогда не умел их сохранить. С этой идиотской заброской намучился неприведи господь бог никому такого. Лодка почти сразу потекла. Кое-как до Камдакана постоянно черпая воду дотянул а там у избушки нашёл старую гремцушку (неразборчиво. – М.Т.) разбил набрал смолы. Заделал дырки. Через какое-то время опять потекло. Порог на пороге. За один только день прошёл 17 штук включая перекаты. Сколько было застревал на камнях посередине реки. Но всё как-то обходилось. Всё выбирался. К Хуричам подъехал где-то в конце июля. По дурости стал подниматься по Хуричам. За 3 дня протащился 2 км. Потом день ходил смотреть до Чавидокона. Вся река сплошь одни камни. Там нетолько на лодке невозможно подняться. Там как говорится и на вертолёте над ней не пролететь. Думал продукты перетаскать 40 километров на себе. Но берега тоже завалены камнями а по лесу метровый мох. Решил подниматься по Ядромо до подбазы сейсмиков. Ведь какая разница в каком месте кольца путиков находиться? Но время уже было упущено. Вода упала. На эти проклятые Хуричи потратил 8 дней. 3 дня поднимался 2 дня спускался назад. 1 день ходил смотреть и потом день ремонтировал лодку. На швах где листы жести соединялись все эти замазки отстали полностью. Стало как решето. Сверлил дырки, засовывал резину и приложив обод от бочки всё стянул болтами, а потом просмолил, но всё равно немножко пропускала воду. Третьего августа собрался до Баладжекита. Это в 6 км от устья Ядромо вниз. Там где-то км 2 ниже сплошные пороги и шивёры. Продукты выгрузил в избушке Сергея Бурцева, а лодкой решил проехать по порогам пустой, потом на себе перетащить продукты, сложить и ехать дальше. И надо же буквально на последнем перекате подкинуло мотор через камень, потерял управление, лодку кинуло поперёк переката хлынула вода и лодку прибило к 2 камням – перевёрнута против течения ковшом как бы. Получилось как плотина. Тонны воды давят на лодку а она прижата к 2 камням спереди и сзади. И всё это посередине реки и посередине шиверы. Посередине реки потому что там был самый наилучший проход. Да и в жизнь никогда бы не подумал бы что здесь перевернусь. Такие водовороты прошёл что волоса дыбом становились. А здесь надо же так получиться. Дальше уже широкий плёс и устье Ядромо. Сколько не мучился так ни лодку ни мотор не смог снять. Вода глубокая и течение сильное. Сделал плотик думал может на плотике подберусь. Куда там. Держусь за плот, сбивает течением, а плот переворачивает и вырывает из рук. 2 дня промучился толку никакого. Пришлось лодку бросить. Стал на Мойеро таскать продукты. Построил лабаз. Перевернулся 3 августа. 3 и 4 пытался снять с камней лодку. 5 пошёл на Мойеро. 6–7 строил лабаз. 8 шёл на Баладжакит за первым грузом. 9 пошёл уже назад на Мойеро. Думал перетаскать быстро. Получилось что ушёл весь август. Туда и обратно получается 60 км. Теперь почти такое расстояние надо опять тасчить до подбазы сейсмиков на что у меня уже нету не силы и не желания. И так ноги опухли как чурки в сапоги не запихать. Да и приманку без собаки не набить. Птица и близко не подпускает. Поднимается и летит чёрт знает куда. Так что Тамара когда шутила что надо меня сфотографировать последний раз живого оказывается была права. Да и я тогда смеялся и мысль такая не приходила что так жизнь кончу. Сейчас через Неконгдокон ещё мог бы выбраться в Приисковый. Да там и Серёга Бурцев прилетит. Да а что дальше? Проситься к гравикам? Но сезон кончается и хрен возьмут. Или проситься в кочегарку кочегаром да и тоже своих хватает. Ехать куда-то ещё я уже не могу потому что денег уже ни копейки. Да и не к кому. Вот я и подумал зачем себя дальше мучить. Если я 53 года проживший на свете жизнь себе не устроил так я уже и не устрою. Зачем и себя мучить и людям надоедать. Что осталось патроны, белка (название ружья. – Прим. М.Т.), лыжи, валенки всё на Мойеро на лабазе. Конечно если остался жив бы потихоньку работал купил бы и мотор и всё остальное. Но я уже больше жить не в силах. Так что очень прошу тебя извини меня за причинённые тебе неприятности. Если надумаешь когда подниматься до участка на лодке то только в половодье по большой воде а иначе намучаешься не хуже мене. Ну кажится всё. Ещё раз простите меня и прощайте!