Похоронное танго
Шрифт:
– А зачем вам это?
– спросил я.
– А мы вот думаем, - объяснил Константин, - что в доме мы, конечно, не отсидимся, и отбиваться будет трудновато. Так не лучше ли первыми ударить, с темнотой? Быстрым рейдом по их тылам пройтись и так их потрепать, чтобы они долго не могли прочухаться. И, может, вообще не решились бы на дом напасть. А если б напали, то сильно ослабленными.
– Может, и дело, - сказал я.
– А что Гришка говорит?
– А Гришке эта идея тоже нравится. Он сейчас к Катерине поднялся, ведь среди её документов точный план дома есть, поэтажный. Он этот план срисует, чтобы мы ещё лучше представляли себе, как дом защищать, где окна перекрывать, где на вылазку удобней выходить, а из каких окон отстреливаться удобней.
Как же, подумал я, срисовывает он сейчас план! Но вслух ничего не сказал.
– А если вы вернуться не успеете из
– спросил я.
– Во-первых, - ответил Мишка, - если мы панику посеем, то они не нападут. А во-вторых, мы будем двигаться вот по этой дуге, наискосок как бы, - он показал на их плане.
– Тогда мы и бандитам врежем покрепче, и всегда опередим их с возвращением, если они все-таки на дом полезут.
– Что ж, - сказал я.
– Вам, как говорится, и карты в руки.
И оставил их дальше совещаться, а сам на кухню прошел, водички глотнуть, и с кухни уж, по коридорчику мимо ванной и двери в подвал, к задней двери. Попробовал дверь - заперта. А рядом с дверью, там такая приступочка, вроде полки для обуви, вот я на неё и присел, забравшись с ногами. Как раз по моему росточку получилось, очень неплохой полок.
Не знаю, сколько прождал, долго ли, коротко ли, мне показалось, что не очень долго. Только, как я и полагал, в итоге у этой двери Катерина неслышной тенью образовалась, и ключ достала, чтобы дверь отпереть.
– Слышь, Катерина, - негромко сказал я.
Она обернулась, передернувшись так, будто её током шибануло, и лицо у неё сделалось бледнее некуда.
– Дядя Яков? Откуда вы тут?
– От глупости тебя удержать, - ответил я.
– От какой глупости?..
– она еле слышно проговорила это, будто прошелестела, вся замявшись, и понял я, что в точку попал.
– От такой вот. Рассказал мне Гришка, про твои походы церковные, и что ты со священником чуть не каждый шаг сверяешь, и даже настолько к себе сурова, что и священник тебя укоряет, что помягче тебе надо быть. Ты уж извини его, что он с отцом поделился. Больше ему делиться не с кем...
– И что?
– она, вроде, немножко в себя приходить начала.
– А я вот и думаю... При каких условиях девка, которая все церковные правила блюдет, "возлюби ближнего", там, "не прелюбы сотвори", в чистоте живи, и далее, что там имеется, и блюдет с гордостью и страстью, на горло этим гордости и страсти наступит и мужику отдастся?
– Так вы знаете?..
– совсем она сникшей сделалась, едва начав выправляться.
– Глаза у меня есть, соображаю, что к чему, - ответил я чуть уклончиво, не говоря, что все напрямую видел. Зачем девчонку совсем смущать?
– Но ты на мой вопрос не ответила. Так я тебе на него отвечу. А при таких условиях подобная девка с мужиком ляжет, если заранее решила смерть принять. Пожертвовать собой ради других, так? И вот перед тем, как на смерть отправиться, решает она воспоминание о себе любимому оставить. Незабываемое воспоминание. Пусть помнит он, что получил самое дорогое, что у неё есть. А сама-то лишь отчаянием дышит... И, когда он ушел, выжидает она несколько времени, чтобы убедиться, что не вернется он, и что никто её исчезновения до поры не заметит, и направляется к двери, о которой все забыли. Тем более, что и заперта дверь. А у неё ключик, конечно, имеется...
– А что мне делать?
– спросила она.
– Видите, я несчастья всем приношу. И я понимаю, что за мной они охотятся. То ли считают, будто мне от деда какие-то тайны известны, за которые убивать надо, то ли воображают, что я - это Татьяна. Ну, что это я их враг, который им много неприятностей доставил, потому что знают, что враг их - девка, которая в этом доме сидит. А Татьяна исчезла, и я одна за двоих осталась... Что ж, если моя смерть и ей поможет, если перестанут охотиться за ней, так ещё лучше. А жизни ваших сыновей я принимать не вправе. Пусть меня убьют - тогда ведь от вас отстанут. И уцелеете вы, и снова ваша жизнь нормально пойдет.
– Глупости ты говоришь!
– ответил я.
– Ты пойми, они уже так бандитам навредили, что их все равно убить попытаются, выйдешь ты сейчас под пулю или нож, или нет. А вот если ты уйдешь и погибнешь - для них смысл, ради которого они сражаются, пропадет. А когда для человека смысл пропадает, он точно в драке погибнет. А вот если они будут знать, что тебя защищают - так их силы удесятерятся и такие горы они смогут своротить, что, Бог даст, отобьемся. То есть, должна ты здесь оставаться, чтобы им было, кого защищать - если хочешь им шанс на жизнь подарить. А от смерти, если она тебе написана, все равно никуда не денешься. Если они погибнут,
Вот так я говорил, коряво, наверно, несколько, и многословно, но мне важно было убедить её.
А она внимательно так, задумчиво теперь на меня смотрела.
– Нельзя мне ребенка рожать, - сказала она.
– Сами знаете, какого корня я побег. До семи поколений, сказано... Понимай, и на него, на младенца проклятие ляжет. Если понесла я, то тем более мне надо смерть принять, чтобы несчастных не плодить.
– Опять-таки, глупости!
– возразил я.
– Наша порода, знаешь, какая? Устойчивая! Гришкино семя любое проклятие перешибет. И потом, если сейчас мы отобьемся, то на том проклятие и кончится, говорю тебе. Потому что, если хочешь, сейчас проклятие все свои последние силы напрягает, чтобы тебя раздавить. А вот как лопнет оно на этом напряжении - так совсем по-иному жизнь пойдет. Ни ты больше не будешь несчастной, ни дети твои.
Она головой начала покачивать, но перестала. Потом вздохнула.
– Подвинься чуть-чуть, дядя Яков, дай присесть рядом с тобой.
Я ноги подвинул, она присела.
– А я, действительно...
– заговорила она после недолгого молчания. Что я пережила... Я лежала и думала, подарить Григорию любовь свою перед смертью, или нет. Первую любовь, никому до сей поры не принадлежавшую... И как-то странно про это думалось, как-то странно воображалось, будто я со стороны себя видела, как тело мое перед Григорием распахнуто, но при этом никаких ощущений представить не могла, только равнодушие и... отупение, что ли, или отрешенность... Да, будто я свою пустую оболочку ему оставила, а сама на эту пустую оболочку взираю, для которой все чувства отсечены, и только удивление берет, что эта оболочка так для Григория притягательна... Не могла представить, как это бывает, хотя, одновременно с равнодушием, кровь к щекам приливала, и внутри закипало что-то, и ноги слабели, и от этого закипания и этой слабости так хорошо делалось, и страшно при этом, и в самом страхе сладость была, щемило меня и пронзало этим страхом так, что голова кружилась. Такая сердечная боль в груди отдавалась, которая радостнее была любой радости. И тут Григорий вошел, смущенный, заговорил про план дома, который среди моих документов должен быть. А я почти и не слышала, о чем он толкует. Я приподнялась на кровати и сказала: "Иди ко мне". Он запнулся, а я добавила: "Если мы умрем, то хотя бы друг другу принадлежащими". И он больше ничего не стал говорить, он пришел ко мне. И когда мы совсем разделись... Мне, несмотря на страх, весело сделалось, что я красива, и что тело у меня лепное и точеное, и что Григорию не что-нибудь от меня достанется, а настоящая красота. И совсем эти мысли не казались мне грешными. А потом... А потом я вся наполнилась этой щемящей радостью, и мои соски такими твердыми стали, что, казалось, зазвенят сейчас как колокольчики, и живот мой радовался его животу, и нежданной прохладой потянуло сквозь этот жар, такой прохладой, когда посреди знойного дня окунаешься в чистую проточную воду, и все твое тело становится тугим как струна, и искорки мурашек, жгучие-жгучие, по нему бегают, будто кто-то касается этой струны смычком, и она дрожит и поет мелодию. И вот так все мое тело пело мелодию, и эта мелодия приподнимала и изгибала меня, и я с трудом сдерживалась, чтобы не закричать и не застонать... Я никогда не думала, что это такое невероятное - быть с любимым... Ничего от равнодушия, которое мне воображалось...
Она сидела, плотно сведя ноги, выпрямясь, положив руки на колени.
– Ну, вот, - сказала она после паузы.
– Неправильно, наверно, что я все это вам рассказываю. Я большая грешница теперь. Но когда я думаю об этом, то, опять-таки, странное возникает ощущение: я и чувствую, и не чувствую свой грех. Одна половина меня кается, а другая половина твердит, что никакого греха не было. И мне совсем не хочется умирать. То есть, я умерла бы, потому что считала, что так надо. Но я без всякой радости шла на смерть. Наоборот, мне усилие над собой требовалось все время делать.