Похождения бравого солдата Швейка во время Мировой войны Том II

Гашек Ярослав

Поручик Лукаш сел на диван и молитвенно сложил руки.

— Я сам себе удивляюсь, — сказал он, — что я все еще разговариваю с вами, Швейк. Ведь я же вас уже так давно знаю.. .

— Это дело привычки, господин поручик, — ответил Швейк, одобрительно кивая головой. — Это происходит оттого, что мы с вами, господин поручик, уже давно знакомы и довольно много пережили вместе. Мы уже кое-что вместе испытали, и всегда-то эти невзгоды валились на нас, как снег на голову. Так что это, господин поручик, дозвольте доложить — судьба! Тем, чем распоряжается его величество император, он распоряжается мудро. Его воля была, чтобы мы были вместе, и я только и хочу быть вам особенно полезным… Вам не хотелось бы чего-нибудь скушать, господин поручик?

Поручик Лукаш, успевший уже снова растянуться на стареньком диване, решил, что последняя фраза Швейка является лучшим разрешением этого тягостного разговора, и велел ему пойти узнать, как обстоит дело с ужином, потому что, несомненно, было бы очень хорошо, если бы Швейк на время удалился и оставил его в покое, ибо те благоглупости, которые приходится выслушивать от Швейка, более утомительны, чем форсированный переход из Санока. Ему, поручику, очень хотелось бы заснуть, но он никак не может.

— Это все из-за клопов, господин поручик, — отозвался Швейк. — Есть такое стариннее поверье, что клопы

родятся от попов. И ведь нигде вы не найдете столько клопов, как в доме священника. В приходе Краловице священник Замостил написал целую, книгу о клопах, которые ползали по нем даже во время богослужения.

— Ну, что я вам сказал, Швейк? Пойдете вы на кухню или нет? — прикрикнул на него поручик Лукаш.

Швейк пошел, и, как тень, скользнул за ним из своего угла на цыпочках Балоун.

Когда рано утром рота выступила из Лисковиц на Старосол и Самбор, в кухонных котлах увезли и злополучную корову, которая все еще варилась. Было решено доварить и съесть ее по дороге, когда на полупути между Лисковицами и Старосолом будет сделан привал.

Перед выступлением людей напоили горячим черным кофе.

Подпоручика Дуба снова водрузили на санитарную двуколку, так как после вчерашнего ему стало еще хуже. Больше всех страдал от этого его денщик, которому все время приходилось бежать рядом с двуколкой и которого подпоручик Дуб, не переставая, укорял за то что он вчера совершенно не заботился о своем барине. Грозя Кунерту разделаться с ним, когда прибудут на место, он то-и-дело требовал, чтобы ему подали воды, а как только выпивал ее, она тотчас же выходила у него обратно.

— Над кем… над чем вы смеетесь? — кричал он из двуколки. — Я вам покажу смеяться! Не думайте, что со мной можно шутить! Вы меня еще узнаете!

Поручик Лукаш ехал верхом, а Швейк, составляя ему компанию, шагал так бодро, словно не мог дождаться той минуты, когда схватится с неприятелем. При этом он рассказывал:

— А вы, господин поручик, обратили внимание, что некоторые из наших людей, действительно, точно мухи? Ведь у них на спине и тридцати кило не навьючено, а они уже готовы ноги протянуть. Следовало бы прочитать им такие нотации, какие читал нам покойный поручик Буханек, застрелившийся из-за залога, который он получил для вступления в брак от своего будущего тестя и который он прокутил с разными проститутками. После этого он опять получил такой же залог от второго «будущего тестя»; с этими деньгами он уже лучше хозяйничал — он их помаленьку проиграл в карты, а девочками не занимался. Но и этой суммы хватило не надолго, так что ему пришлось обратиться к третьему «будущему тестю» и заставить и его раскошелиться. На эти третьи деньги он купил себе лошадей: арабского жеребца, полукровную…

Поручик Лукаш соскочил с коня.

— Швейк, — произнес он угрожающим тоном, — если вы посмеете заикнуться еще о четвертом залоге, я столкну вас в канаву.

Он снова вскочил па коня, а Швейк серьезно продолжал:

— Никак нет, господин поручик, о четвертом залоге не может быть и речи, потому что он застрелился после третьего!

— То-то же! — с облегчением вздохнул поручик Лукаш.

— Так вот, чтобы не забыть, о чем мы говорили, — продолжал Швейк. — По моему скромному мнению, следовало бы читать всей команде такие же нотации, какие всегда читал нам поручик Буханек, когда люди уже падали от усталости. Он командовал в таких случаях: «Стой!» — делал небольшой привал, собирал нас вокруг себя, как наседка цыплят, и давай нас отчитывать: «Ах вы, такие-сякие, вот вы даже и оценить-то не умеете, что идете по земному шару, потому что вы — неучи, серые обормоты, так что даже тошно на вас смотреть. Вас бы заставить пошагать по солнечному шару, где человек, который на нашей планете весит шестьдесят кило, весит более тысячи семисот кило. Вот где вы бы сразу подохли! Посмотрел бы я, как вы стали бы маршировать, когда у вас в ранце было бы по двести восемьдесят кило, а ружье весило бы что-то около двухсот пятидесяти нило! Вы сразу закряхтели бы и высунули языки, словно загнанные собаки!» А среди нас был один несчастный учитель, который попробовал ему возразить: «Разрешите, господин поручик, сказать, что на луне человек в шестьдесят кило весит только тринадцать кило. На луне нам было бы лучше маршировать, потому что там наш ранец весил бы только четыре кило. На луне мы бы парили, а не маршировали». — «Это ужасно! — ответил на это покойный господин поручик Буханек. — Тебе, повидимому, хочется получить по морде. Так будь доволен, мерзавец, что я даю тебе простую земную плюху, потому что если бы я дал тебе лунную, то ты при своем легком весе полетел бы вверх тормашками до самых Альп, да там бы и прилип. А если бы я дал тебе солнечную то вся амуниция на тебе превратилась бы в кашу а голова отлетела бы куда-нибудь в Африку». Так что господин поручик Буханек дал ему обыкновенную земную плюху, и наш выскочка заплакал, а мы пошли себе дальше. И всю-то дорогу он хныкал и болтал что-то о человеческом достоинстве и о том, что с ним обращаются как с собакой. После этого господин поручик приказал ему явиться с рапортом, и его посадили на пятнадцать суток. Ему оставалось служить еще полтора месяца, но он до конца так и не дослужил, потому что у него была грыжа, а его заставили делать упражнения на трапеции. Ну, а он этого не выдержал и умер как симулянт в госпитале.

— Это все же в самом деле удивительно, Швейк, — сказал поручик Лукаш, — что у вас, как я вам уже не раз говорил, привычка как-то особенно умалять достоинства офицерского состава.

— Да почему же? — искренно изумился Швейк. — Ведь я же только хотел показать вам, господин поручик, как, бывало, в прежнее время люди сами портили себе все дело на военной службе. Вот этот человек, например, думал, что он образованнее господина поручика, и хотел подорвать своей луной его авторитет в глазах его людей, и когда получил земную плюху, то мы все облегченно вздохнули, и никого это не огорчило, а наоборот, все были очень рады, что господин поручик так удачно сострил со своей земной плюхой. Это называется: спасти положение! Надо, чтобы человеку в голову сразу пришла хорошая мысль, и тогда все в порядке. Так что, к примеру, господин поручик, в Праге, напротив кармелитского монастыря, некий господин Еном держал несколько лет тому назад торговлю кроликами и разными птицами, и завел он знакомство с дочерью переплетчика Билека. Господину Билеку это знакомство что-то не понравилось, и он даже открыто, при всех заявлял в трактире, что, если господин Еном попросит у него руки его дочери, он в лучшем виде спустит его с лестницы. После этого господин Еном выпил для храбрости и все-таки пошел к господину Билеку, который встретил его в прихожей с большим ножом в руках; такими ножами переплетчики делают обрезы, и выглядят эти ножи очень страшно. Господин Билек заорал на посетителя, спрашивая, что ему тут нужно, и вот

в этот момент господин Еном неожиданно пустил такого «шептуна», что даже стенные часы остановились. Ну, господин Билек рассмеялся, протянул ему руку и стал рассыпаться в любезностях: «Ах, пожалуйста, прошу покорно, войдите, господин Еном… пожалуйста, присядьте… надеюсь с вами не случилось беды... Ведь я же вовсе не такой уж злой человек. Правда, я хотел было спустить вас с лестницы, но теперь я вижу, что вы очень приятный господин и большой оригинал. Я, знаете ли, переплетчик и прочел на своем веку много повестей и романов, но ни в одной книге мне не пришлось читать, чтобы жених так представлялся своему будущему тестю». И при этом он смеялся до слез, все время повторял, что он очень, очень рад и что ему кажется, будто они уже сто лет знакомы, словно братья родные. Он принес ему сигару, послал за пивом и сосисками, позвал жену и представил ей господина Енома, рассказав при этом во всех подробностях, с каким треском он предстал перед ним. Жена только плюнула и пошла прочь. Тогда он позвал дочь и сказал ей: «Этот господин при таких-то и таких-то обстоятельствах пришел просить твоей, руки». Дочь стала плакать и заявила, что она его и знать-то не желает и видеть не хочет. Тогда не осталось другого выхода: пришлось им вдвоем допить пиво и съесть сосиски, и потом разойтись по-хорошему. Но только после этого случая у господина Енома была еще неприятность в том трактире, куда постоянно ходил Билек, а в конце концов господина Енома во всем квартале постоянно называли «Еном-шептун», и всюду рассказывали, как он «спас положение»… Так что, господин поручик, дозвольте сказать, человеческая жизнь — это такая сложная штука, что судьба отдельного человека по сравнению с ней — просто нестоящая вещь!.. Вот, например, к нам в ресторан «У Чаши» на Божиште до войны еще приходил один старший полицейский, господин Губичка по фамилии, а также один репортер, который собирал сломанные ноги задавленных людей и разных самоубийц и сдавал их в газету. Это был такой веселый человек, что больше сидел в дежурной комнате в участке, чем у себя в редакции. Однажды он подпоил этого старшего полицейского Губичку, и они поменялись одеждой, так что Губичка оказался в штатском, а господин репортер превратился в старшего полицейского, только свой номер он прикрыл, и отправился в город делать обход. Недалеко от бывшей Вацлавской сберегательной кассы он встретил в ночную пору старого господина в цилиндре, шедшего под-руку со старой дамой в меховом пальто. Они спешили домой и не говорили ни слова. Он подскочил к ним, да как заревет этому господину в ухо: «Чего вы так орете? Не орать, а то я вас арестую!» Вы только представьте их испуг, господин поручик. Напрасно они объясняли ему, что это, вероятно, какое-нибудь недоразумение, потому что они как раз возвращаются с раута у наместника, что они доехали в карете до Национального театра, а потом пошли пешком, чтобы немножко освежиться, что они живут тут поблизости и что он — старший советник при наместнике, а дама — его супруга. «Меня вы не проведете! —снова заорал на него переодетый репортер. — А только вам же должно быть стыдно, если вы в самом деле, как вы говорите, старший советник при наместнике, а ведете себя, как мальчишка. Я уже давно за вами слежу, видал я, как вы колотили палкой в железные жалюзи на всех окнах магазинов, мимо которых вы проходили, и при этом вам помогала, как вы говорите, супруга». — «Но у меня даже и палки-то нет, как вы сами видите. Это был, может быть, кто-нибудь другой, а не я». — «Еще бы, —возразил переодетый репортер, — будет у вас палка, когда вы сами сломали ее там за углом о несчастную старуху, которая ходит по трактирам и пивным торговать жареной картошкой и жареными каштанами! Ведь я же это видел, своими глазами видел!» Жена советника так расстроилась, что даже уж больше и плакать не могла, а господин старший советник при наместнике так расстроился, что начал говорить что-то о людской подлости, после чего наш репортер их и забрал. Он передал супругов ближайшему патрулю, а тот отвел их в районный комиссариат на Сальмовой улице. Переодетый репортер только распорядился, чтобы их отправили туда, и заявил, что он из районного комиссариата на Индржиховой улице и по делам службы был командирован на Винограды, арестовал эту парочку за нарушение общественной тишины и оскорбление представителей полиции. Потом он еще добавил, что ему необходимо по срочному делу зайти сперва в комиссариат на Индржиховой улице, но что через час он явится в комиссариат на Сальмовой улице. Таким образом, патруль повел обоих стариков на Сальмовую улицу, и они просидели в комиссариате до утра, с минуты на минуту ожидая «господина комиссара», который тем временем кружным путем вернулся в трактир «У Чаши», растолкал старшего полицейского Губичку и со всей деликатностью сообщил ему, что у него произошло и какое из этого может получиться громкое дело, если он не будет молчать…

Поручика, казалось, утомил этот рассказ; но, прежде чем пришпорить коня и выехать к голове колонны, он сказал Швейку:

— Если вы будете говорить вот так до вечера, то ваши истории будут все глупее и глупее.

— Господин поручик, — крикнул Швейк вслед поручику, пустившему своего коня вскачь, — неужели вам не интересно узнать, чем все это кончилось?

Но поручик Лукаш только еще раз пришпорил коня,

Состояние подпоручика Дуба настолько улучшилось, что он вылез из санитарной двуколки, собрал вокруг себя всю канцелярию роты и начал, точно в полусне, поучать солдат. Он обратился к ним с неимоверно длинной речью, которая давила их своей тяжестью больше, чем снаряжение и винтовка.

Это было какое-то странное соединение всевозможных уподоблений.

— Любовь солдат к офицерам, — начал он, — делает возможными невероятные жертвы, и в этом вся суть. Наоборот, если такая любовь не является у солдат врожденной, то ее надо вызвать насильно. В гражданской жизни любовь по принуждению, скажем, например, любовь школьного ученика к учительской коллегии, существует до тех пор, пока существует внешняя сила, требующая такой любви. Но на войне мы видим как раз обратное, потому что офицер не может позволить солдату ни малейшего ослабления того чувства любви, какое связывает нижнего чина со своими начальниками. Это не какая-нибудь обыкновенная любовь; здесь все основывается на уважении, страхе и дисциплине.

Швейк все время шагал по левую руку от подпоручика Дуба и, пока тот разглагольствовал, не переставал делать «равнение направо», повернувшись лицом к офицеру.

Подпоручик Дуб сначала этого не заметил и продолжал :

— Эта дисциплина и обязанность повиноваться ясна и непреложна, потому что отношение между рядовым солдатом и офицером совершенно просто: один повинуется, а другой приказывает. Мы давно уже читали в книгах о военном искусстве, что военный лаконизм и военная простота являются именно такими качествами, к которым должен стремиться каждый воин, любящий по собственному ли почину, или по принуждению свое начальство. Это начальство должно быть в его глазах наиболее законченным, наиболее выкристаллизовавшимся предметом вполне установившегося и определившегося волевого импульса...