Поиск-88: Приключения. Фантастика
Шрифт:
Однако на следующий день ему передали по связи выдержку из приказа, где объявили выговор за самовольный перелет в погранзону. Похоже, что экспедиционному начальству самому досталось за волокиту с оформлением разрешения на работы. Паспорта принес белобрысый сержант — на этот раз он был в обычной робе хэбэ с помятыми зелеными погонами.
Точка была отличной. Комарье продувалось ветром, море накатывалось на черный песок, оставляло там пышные хлопья пены, длинные ленты морской капусты, беспомощные сгустки медуз. На скалах орали, ссорились кайры и гагары, кружились галдящими облаками. Вдоль извилистой полосы прибоя тянулся ровный медвежий след, тяжело вдавленный в песок. Если закрыть глаза, то даже из палатки было слышно шум прибоя и несносные вопли чаек. Вот ведь создал бог птицу да
Семен осторожно вышел из палатки. Парни еще спали предутренним чутким сном. А Надюхи не было вот уже часа два, ушла тихонько, когда он ловил «десятисекундники». Тяжело девке одной среди мужиков, хоть бы подружка была какая... Семен так понял, что с той девицей, с Верой, она была знакома, но не более того — примелькались друг другу за четыре года учебы на одном курсе. Он как-то дал Надюхе микрофон — поболтать по связи (отряды уже отработали, время на этой частоте оставалось, еще не вышли в эфир ребята из геологосъемочной экспедиции). Но Надюха, хитро улыбаясь, выдала кондовый текст: «Желаю производственных успехов и счастья в личной жизни» — и Семен понял: ей эти разговоры не нужны.
За долгие месяцы палаточной жизни, когда рядом только три поднадоевшие физиономии, человек начинает или рычать на других, или доходит до такого неловкого откровения, что потом сам мучается — зачем все наплел, кто за язык тянул... Вот поэтому Семен давно избрал свой стиль — говорить мало, чаще — шуткой. Сезон длинный, успеешь еще исповедаться. И здесь Надюха его радовала — вела себя ровно, спокойно, самостоятельно. Хотя могла бы сейчас и сказать — куда уходит. Это не в городе...
Семен вышел из палатки, добрался по сырой траве до реки. Постоял немного, вслушиваясь в многоголосье проснувшегося леса, в бульканье и всхлипы. Потом вытащил из высоких зарослей жимолости ярко-оранжевую лодку, со звоном бросил ее на воду, быстро сел, толкнулся веслом. Течение мощно подхватило и понесло, слегка покачивая на вскипающих белых бурунчиках. Здесь, в устьях, Сторож был серьезной рекой. Дальний берег терялся в тумане — прямо-таки по-материковски широкая река... И он начал выгребать к тому, туманному берегу, стараясь не делать резких движений — круглая резиновая корма лодки сидела глубоко в воде, и от резких движений брызги стучали по натянутому днищу, собирались там в лужицы и перекатывались холодной ртутью.
Семен сперва услышал, что берег рядом — по-особому бурлила вода впереди, потом увидел и его — высокий, метра два, обрывистый и тихий. Здесь рос мощный лиственничный лес, словно и вправду речка Сторож была настоящей границей: с одной стороны кривой березняк, буйная и сочная трава, с другой — мачтовые стволы листвянок, редко стоящие в чистом подлеске. Из обрыва мохнато висели корни, сырые и толстые, иногда с них срывались в воду комья земли, и тогда река гулко сглатывала их...
Семен положил весло и замер неподвижно, осторожно втягивая сквозь сжатые зубы густой, уже солоноватый воздух. Лодку все так же несло рядом с берегом, и он спокойно ждал, когда покажется огромный, расплывшийся шар солнца над темной, чуть видимой водой океана. Вдруг часто посыпались комья, забулькали...
Семен очнулся и увидел совсем рядом молодого мокрого медведя. Звереныш стоял на задних лапах, обхватив передними тонкую листвяночку, смотрел на человека блестящими глазенками и быстро-быстро шевелил мокрой пуговицей
— Да пошел ты... — сказал ему Семен сердито и проплыл мимо. Звереныш обиженно уркнул, шумно затряс деревце и исчез где-то позади. Плавно и сильно лодку внесло в лиман, медленно стало разворачивать. Хвастала река утренней красотой — смотри, запоминай. Семен и смотрел. Сидел он неподвижно, и слабое течение разворачивало то к речке, бурлившей неподалеку, то к темному, но уже проснувшемуся лесу с обидчивым медвежонком, то к вскипающему прибоем океану. Над ним уже начинался птичий гомон, и над черными скалами, облизанными сырыми ветрами, кружились птицы.
Сердце билось резкими толчками, лицо с натянувшейся и холодной кожей было чуть-чуть запрокинуто к небу, и первый же луч солнца, вырвавшийся из-за выпуклой массы воды, должен был ударить под полуприкрытые веки. Было очень важно не прозевать этот момент... Вот он! Значит, еще один день начался.
Семен подгреб к берегу, поднялся и выбросил лодку на песок, не оглядываясь, пошел вдоль прибоя, стараясь ступать по сырой полосе — так меньше проваливались ноги.
Он увидел Надюху не сразу, хотя до нее было метров триста вдоль дикого песчаного пляжа. Океан так притягивает взгляд, что сразу же начинаешь искать посреди тяжелого, всхолмленного, пустого пространства хоть что-то живое — парус там какой-нибудь. Хотя откуда здесь быть парусам! Но бывает, что промелькнет черный треугольный плавник касатки и тотчас же всплывут совсем рядом с берегом нерпичьи головы, поглядывая на тебя забавно и дерзко — «ты нас тоже сожрать хочешь?» Но сейчас океан был пуст, как на следующий день после сотворения мира.
Его внимание привлекли вопли и стенания чаек. Семен присмотрелся — вдоль прибоя, светясь обнаженным телом, шла девушка, и чайки крутились над ней горластым облаком: взмывали, падали, трещали и хлопали крыльями, орали самозабвенно и благодарно. Семен быстро пошел навстречу и скоро увидел, что Надюха почти бежит, легко касаясь босыми ногами черного песка, подкидывает вверх сырые крошки хлеба, и чайки глотают их на лету, закручивая над головой немыслимые виражи, едва не задевая ее по лицу тугими крыльями. Увидев Семена, Надюха бросила остатки высоко вверх, и чайки дружно возопили о несправедливости: крошек было много, они мелькали, падали, метались легкими точками от одного жадного клюва к другому, и приходилось стелиться почти над песком, чтобы не дать им упасть.
Семен вошел в эту живую, трепещущую карусель и сжал ладонями холодные, вздрагивающие плечи Надюхи. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами — даже дыхания не было слышно, — и тогда он осторожно прикоснулся к ее губам, мгновенно ощутил их солоноватую свежесть. Девушка сама прижалась к нему, и у нее оказались все-таки теплые, хоть и вздрагивающие губы.
Чайки давно унеслись, покачивая крыльями на восходящих потоках. Они остались вдвоем — большой, уже седеющий парень и почти обнаженная девчонка с доверчиво опущенными руками.
— У тебя купальник сырой, — сказал чуть слышно Семен. — В море лазила без спроса?
— Не-ет, — помотала она головой. — Я бежала, бежала, стало жарко... Нет, правда — жарко, и вон там, за поворотом, увидела водопадик — легкий такой, весь сверкающий... Я и встала под него, но он холодный — жуть...
Семен снял куртку, накинул ее на плечи, застегнул верхнюю пуговицу. Получилось не то накидка, не то ментик какой-то, в нагрудном кармашке позвякивали патроны. Она поняла, поджала забавно губы, тряхнула коротко остриженной головой — кавалерист-девица...
— Где одежду оставила?
— Вон там, под корягой.
— Бегом до нее... Сейчас разведем костер, а там и солнце поднимется повыше, согреешься, — и подтолкнул ее тихонько в спину. Она послушно побежала, по-девчоночьи размахивая руками, и Семен едва удержался, чтобы не ломануться следом, подумал быстро: «Сивый уж, черт, а все бегать хочется как молоденькому». Он знал, что если броситься следом, то сильное, тренированное тело, так стосковавшееся по движению, будет легко и послушно. Да что это в самом-то деле — ведь молодой он еще совсем... «Ну-ну, — сказал он себе. — Считают не по годам, а по ребрам», — и пошел торопливо, растирая на ходу вдруг онемевшее лицо.