Поиск-89: Приключения. Фантастика

Другаль Сергей Александрович

Шел четвертый день его возвращения. Дождь снимал отдельный номер в гостинице «Центральная», значился там под именем Андрея Ивановича Веротина, хотя в паспорт, выданный ему Стариком, он так и не удосужился заглянуть.

С утра он побродил по городу. Зашел в краеведческий музей, посмотрел на бивень мамонта, полюбовался старыми доспехами русского воина. Старушка в белой панамке, сидевшая в углу, лизала мороженое.

— За углом продают, — заметив, что Дождь ее рассматривает, сообщила она. — Пятнадцать копеек с кофейным наполнителем…

В картинной галерее было тоже пустынно. Переходя от одной картины к другой, Дождь вдруг наткнулся на небольшую копию «Поклонения волхвов»

Боттичелли. Его так и ожгло, когда он всмотрелся пристальнее в эту подробно выписанную картину. Здесь были все те, кого он хорошо знал. Старый волхв, протягивающий руки к младенцу, — сам Козимо Медичи. На переднем плане в красном плаще, преклонив колена, его сын Пьеро: в паже, стоящем с левого края, можно узнать Лоренцо, а справа, в толпе, закрыв глаза и чуть склонив голову, — его брат Джулиано. С правого края стоит белокурый Боттичелли… Дождь почти носом воткнулся в картину и чуть не вскрикнул. Чуть выше Боттичелли стояли трое юношей. Первый в шляпе с пером ему был незнаком, а вторым, тоже в шляпе, обрамленной полоской орнамента, стоял… он! Художник выписал не все лицо, был виден лишь левый глаз, угол рта и рука, прижатая к груди. Рядом с Дождем в круглой шапочке Микеле Верино, за ним в профиль — Марсилио Фичино.

Дождь не видел это «Поклонение…» у Боттичелли. Фичино показывал ему совсем другую картину, тоже «Поклонение волхвов». Здесь все происходит возле лачуги, а там высокие стены, какие-то руины и пейзаж с деревьями и холмами. Значит, Марсилио нарочно не показал ему эту картину?.. Почувствовав на себе взгляд, Дождь оглянулся. Позади, подозрительно глядя на него, стояла старушка в черном платье с белым отложным воротничком.

— Не дышите на стекло, — сказала она, — а то, если каждый будет дышать, картина испортится…

Deus est in nobis… — любил повторять Марсилио, бог находится в нас… не дышите на стекло.

Вечерами они чаще всего собирались в доме Франческо Бандини, чья щедрость в устройстве пиров не имела себе равных, или на вилле у Лоренцо. Марсилио повсюду таскал Дождя за собой и повсюду царствовал, не давая никому говорить, правда, у него хватало ума неожиданно умолкать и просить Лоренцо прочитать новый сонет или новеллу, а потом без умолку хвалить «маленький шедевр», сравнивая его с творениями великих греков. Здесь, на вилле, Дождь и увидел впервые невысокого юношу, стройного, с чистым, светлым личиком, который неожиданно вошел в зал, где сидели они и слушали Лоренцо. Он прошел прямо к герцогу и улегся у его ног.

Вскоре этот юноша поселился у них, заявив сразу же свои права на порядок и жизнь в доме… Через месяц он уже наскучил Марсилио, и тот отослал его обратно к Лоренцо. Что с ним стало, Дождь не знал, да и не очень интересовался, но этот месяц, что юноша прожил у них, надолго запомнился Дождю. Бесконечные оргии изо дня в день, в каковых, как хвалился Марсилио, «этот негодяй, несмотря на свои пятнадцать лет, изрядно преуспел», отвращали Дождя, и он на время переселился к Пико, но Марсилио заставил его вернуться и нарочно звал именно в те минуты, когда неистово предавался бесстыдству с мальчишкой…

Именно этого юнца и напомнил Дождю Чугунов. Та же сладострастная улыбка на губах, тот же греховодный искус в глазах, демон зла и наслаждений, таким запомнил он это лицо, и теперь вновь его увидел рядом с ней. Он не допустит их сближения! И Чугунов это чувствует. Потому так и побледнел, когда увидел, как Дождь смотрит на нее и как она откликается на его взгляд…

Дождь усмехнулся. Он пришел вовремя, и что бы ни говорили, но даже Старик бессилен перед судьбой, а она подобна этим часам на площади, что бьют полдень. Время идет. Даже там, в Храме.

Она уже не ведала, что творила. Из трех тем она выбрала последнюю — «О доблестях, о подвигах, о славе…», которая предлагала обзор современной литературы,

посвященной воинским и трудовым подвигам советского человека. Но написала сочинение совсем о другом, сославшись на то, что блоковская строчка — начало одного из известнейших стихотворений поэта о любви. О любви неразделенной и трагичной.

Она начала так: «В первый раз я родилась в Венеции, в доме Джованоццо ди Томазо Эспиньи, известнейшего купца, имевшего торговлю по всей Италии и за ее пределами, бывавшего везде, даже в Новгороде, и торговавшего всем — сукнами, драгоценностями, мехами, а зачастую и зерном. Моя мать была родом из Падуи, и мой отец влюбился в нее тотчас же, как только ее увидал. А случилось это, когда он ехал во Флоренцию. В Падуе его лошадь захромала, и мессер Риньери Кавиччули пригласил его к обеду… Вот там, в доме Кавиччули, за обедом мой отец и увидел мою мать, и едва он успел выйти из-за стола, как тотчас, улучив минуту, сказал ей подобающим образом: «Я всецело Ваш и полностью вверяю себя Вам». Моя мать девушка была весьма решительная и в ответ на эти слова спросила: «Если ты мой, будешь ли повиноваться мне в том, что я заставлю тебя исполнить?» — «Испытайте и прикажите!» — сказал отец. Моя мать задумалась на мгновение и сказала: «Тогда поезжай к русскому царю и привези мне от него подарок, да такой, чтоб он мне понравился…»

Отец сел на коня и поскакал обратно в Венецию. Там снарядил корабль, набрал лучших материй, драгоценностей и отправился на Русь, в Новгород.

В Москве правил в те годы Иван III, враждовавший с Великим Новгородом. В нелегкую пору приехал отец на Русь, и не сносить бы ему головы, но любовь вручила ему в руки волшебный посох, благодаря каковому он добрался до Москвы, явился с дарами пред великим князем, поведав о своей кручине. Немало подивился тому Иван III, но, обласканный иноземными дарами, не поскупился и сам, отдав отцу лучших соболей и перстень с безымянного пальца в придачу. С тем и вернулся отец, сшив у венецианских мастеров отменную шубу, каковая очень понравилась матери, и счастье отца решилось сей же час, а тот царский перстень, грубый и тяжелый, каковой отец показал матери уже после свадьбы, еще долго хранился в материнской шкатулке, пока куда-то не исчез после смерти отца, пережившего мать на восемь лет… Но речь не о них, речь о моей любви, печаль по которой жила в тайнике моей души, но Он вернулся, и я могу поведать обо всем без утайки…»

И далее вся история на десяти тетрадных страницах.

Первой мыслью литераторши Веры Васильевны было кричать «Караул!», но, поразмыслив, она решила поставить тройку: тема не раскрыта, но изложено четко и грамотно. Однако и это решение успокоения не принесло. История, если рассматривать ее как некую стилизацию, выполнена была безупречно, и за что тогда тройку? Как быть?.. Вера Васильевна, поколебавшись, попросила прочитать сочинение историка Семена Давыдовича. Тот, прочитав, разразился бурей восторгов и потребовал отличной оценки. Тогда Вера Васильевна попросила почитать сочинение завуча Аглаю Петровну. Та пришла в возмущение и велела поставить двойку, но, вспомнив, что Неверующая — единственная из школы претендует на аттестат с отличием, о чем уже успели известить районо, призадумалась… Дело принимало непростой оборот. К концу дня сочинение прочитали все учителя, и готовился плебисцит по этому вопросу.

А Лена была счастлива. Положив свою десятистраничную исповедь на стол, она вышла из класса и долго шла по третьему этажу школы, купаясь в солнечных лучах. Прошла весь коридор, остановилась, оглянувшись, и ей показалось, что следы ее отпечатались, как тогда, на песке…

Чугунов с Крупенниковым поджидали ее у ворот школы. У Крупы болела голова со вчерашнего, но он радовался тому, как легко передрал «шпору» о «лишнем человеке», трояк обязаны поставить.

Лена прошла мимо них, даже не обратив внимания.