Поиск-89: Приключения. Фантастика
Шрифт:
— Я уже отправил, — сказал Седьмой.
— И не дал мне взглянуть ему в глаза?!. — Старик так возмутился, что даже вскочил. — Нет, это уже наглость!
— Ну хорошо, я могу его вернуть, тем более что он сам просил свидание с вами, но я сказал, что он даже этого не достоин. «После всего, что ты сделал, — сказал я ему, — ты не достоин даже взглянуть Ему в глаза! Разве у тебя хватит совести спокойно посмотреть Ему в лицо?!» — сказал я. Он вдруг заплакал и согласился со мной.
— Ты правильно поступил, — вздохнул Старик и, спохватившись, нахмурился. — Но все равно должен был согласовать со мной! А вдруг мне бы захотелось?!.
— Но
— Ну хорошо, я ведь тебя вызвал совсем по другому делу, и ты знаешь по какому! Что там-то?!.
— Фактов много, — сказал Седьмой.
— Ну, теперь излагай, — кивнул Старик.
Настал восьмой день, и Дождь с утра почувствовал странную тревогу, так бывает, когда уж слишком все хорошо и не только нет никаких препятствий, но если они и находятся, то устраняются как по мановению волшебной палочки.
У Петра Ивановича произошел откровенный разговор с Екатериной Ивановной. Делать нечего, надо решать, а Неверующий влюбился не на шутку… Первая любовь! И смех и слезы. Катерина Ивановна оказалась женщиной на редкость энергичной и предприимчивой. Конечно, она поначалу и слышать ничего не хотела, требуя прекратить все это немедленно, даже пригрозила мужу высшими инстанциями, но потом смирилась и сказала, что отпускает его. Зато Дождь с Леной получали в наследство комнату Петра Ивановича со старым кожаным диваном, и, как только Дождь прописывался, Катерина Ивановна тотчас требовала дополнительных метров, т. е. подавала на расширение. Она даже предлагала и Петру Ивановичу пока не выписываться и самому подать на расширение, но тот отказался.
Все у него на работе уже знали о случившемся и удивлялись Боборыкиной: не могла помоложе найти?!. Одна Пуговицына ей завидовала и даже собралась раз всерьез поговорить с Надеждой: ну, зачем ей Петр Иваныч? А вот она бы, Серафима Павловна, она бы… Но духу не хватало у Пуговицыной завести такой разговор. Уж слишком сияющей ходила Боборыкина.
Она похорошела так, что мужики даже в автобусах стали к ней приставать и набиваться на знакомство. Но Надежда отшивала их с такой резвостью, что они чернели от позора.
Перед уходом на новую работу — ревизором-бухгалтером в НИИсредмашбумпром — Надежда устроила чаепитие для всей бухгалтерии. Пили чай, в голос жалели, что она уходит, не понимая, зачем ей нужно менять работу. Неверующий тоже жалел, отмечая некоторые достоинства Надежды Васильевны, которая, слыша его слова, краснела, как майская роза, а Пуговицына наоборот, желтела и грустно-грустно улыбалась.
— А когда свадьба-то?!. — не выдержав, брякнула Тамара Леонидовна.
Надежда вспыхнула, Пуговицына так саданула в бок Тамаре Леонидовне, что та аж задохнулась от боли. Неверующий кашлянул.
— Ты что, очумела?.. — взвилась Тамара Леонидовна, продохнув боль. — Теперь синяк будет, и муж скандал устроит. Прямо ведь у груди!.. Что я такого спросила?..
— Скоро, Тамара Леонидовна, — ответил вдруг Неверующий. — Мы с женой уже подали на развод, а я официально уже переехал к Надежде Васильевне…
В бухгалтерии стояла мертвая тишина. Было слышно, как муха жужжала над тортом.
— Мы всех обязательно пригласим на наше скромное торжество, — объявил Петр Иваныч. — И мы рады, что именно вы все являетесь свидетелями и в какой-то мере организаторами нашего, счастья. А мы счастливы,
— Правда, — тихо ответила Надя, и Серафима Павловна, не выдержав, заплакала.
…Шел восьмой день, и с утра что-то странное творилось вокруг. Было так тихо, что все недоуменно оглядывались, точно вот-вот должна была начаться гроза, но небо сияло, как надраенный до блеска голубой самовар.
Дождь с утра чувствовал странную расслабленность, которую он, правда, относил за счет физиологических перемен, начинающихся в его теле. Следовало бы полежать, но Екатерина Ивановна, оставшись вдруг одна с дочерью и будущим зятем, всю свою неукротимую энергию перенесла на них. Она заставила Дождя немедля идти в филармонию и попросить, чтобы его прослушали, дабы начать работать, зарабатывать деньги, коли он музыкант. И Дождь отправился. На его счастье, заболел ведущий артист Кобозев, на котором держалась вся программа. Через неделю уже должен был состояться первый концерт, и руководители филармонии ломали голову, как выйти из положения. Подходило к концу полугодие, и в планах стоял выпуск этой программы, да и сборы с нее должны были покрыть дыры в финплане, то есть, куда ни посмотри, программу надо было выпускать.
Когда секретарша доложила директору Хазину, что молодой певец просит его прослушать, Хазин поначалу отмахнулся и велел сказать, что пусть приходит в сентябре, но не успела секретарша выйти, как он одумался и велел впустить просителя.
Дождь вошел. В кабинете Хазина сидело человек десять, в основном участники новой программы, молчаливо ожидавшие своей участи. Тишина была гробовая.
— Что вы поете-то? — вздохнул Хазин.
— Все, — Дождь улыбнулся.
— Что все? — устало спросил Хазин.
— А что вы хотите? — не понял Дождь.
— Я ничего не хочу! — разозлился Хазин. — Это вы что-то хотите от меня!
— От вас я ничего не хочу, — пожал плечами Дождь.
У толстого с широким двойным подбородком Хазина от такой наглости даже выступил пот.
— В таком случае до свидания! — побагровев, сказал он.
— До свидания, — кивнул Дождь и хотел уже было уйти, но его остановила Марианна Болтневская, заместитель начальника управления культуры.
— Может быть, вы нам споете что-нибудь? — улыбнувшись, попросила она, как видно, считая свою улыбку неотразимой, что заставило Хазина поморщиться. Он терпеть не мог Марианну, но мирился, поскольку вынужден был ей подчиняться.
— Я спою сто первый сонет Петрарки из цикла «На жизнь мадонны Лауры», — сказал Дождь.
— Чья музыка? — спросила Болтневская.
— Мелодия моя.
— Ах вот даже как, — усмехнулся Хазин.
— «Как в чей-то глаз, прервав игривый лет, на блеск влетает бабочка шальная…» — запел Дождь, и огромные окна филармонии вдруг задрожали от напора его голоса, поразительно передававшего тончайшие оттенки движения природы. Каждый из сидящих тотчас же ощутил наяву, как все это произошло. И едва Дождь начал вторую строфу: — «Так взор прекрасный в плен меня берет, и в нем такая нежность роковая…» — все словно отозвались на это необыкновенное чувство, потянулись к нему. Даже Хазин почувствовал неудобство и несколько раз тряхнул головой, стараясь сбросить с себя это наваждение, а Марианна даже встала и, забыв о своих сорока трех годах, воспламенилась всем сердцем, как девочка, готовая бежать за этим объявившимся, как чудо, незнакомцем.