Поиски счастья
Шрифт:
Старик говорил:
— Вот ноне сорванцы наши в Америку Русскую играли, — глаза деда ласково засветились. — Слышу, называют: Баранов, Загоскин, Хлебников. Верно: большие люди, много добыли славы отечеству нашему. Александр-то Баранов, сказывают, уж стариком был, а неугомонный страсть какой остался. «Ну, — говорит бывало, — други мои, под конец жизни думаю новую славу Отчизне доставить, на новый подвиг отправить вас!» Это, значит, форт Росс закладывать в Калифорнии, где ноне город выстроен — Сан-Франциско.
Поселенцы внимательно слушали.
— Да, так вот опять же про хлопцев наших. А почему, думаю, у них Шелехова нет, а? А Шелехов первый основал поселения на землях этих. Более ста лет назад дело-то было. С того все и началось. Громкая слава шла в те поры о Кадьяке, Алеутских островах да Аляске. — Старик помолчал. — Да нешто только Шелехов? А Кашеваров, а Калмыков, Лукин, Малахов? И про Петра Ляксеича — государя русского — негоже забывать. Это ведь его посланцы открыли Америку с нашей-то стороны.
Старик увлекся. Ему было о чем рассказать.
— Не зря, видать, и сейчас по Русской-то Америке поселения называют: Коломна, Севастополь, Москва, — вставил дядя Устюгова.
— Дед, а верно сказывают, что бунтари, то-бишь декабристы какие-то, замыслили увезти царя на Аляску, как вроде бы в ссылку, а самим Россией править? А царь осерчал и продал…
— И где ты, Василька, только наслушался этих слов? — не дал ему договорить дед. — Ты мне царя не трожь, слышишь?
— Вася! Иди вечерять, — послышался голос Натальи.
Люди начали расходиться.
Уже давно в окнах зажглись огни, а на небе — яркие звезды.
Поселенцы ужинали, молились и размещались по полатям. Ненадолго задерживались и старики за библией или евангелием, вскоре и они гасили свет.
Только парни и девушки еще не возвращались домой. И допоздна в Михайловском редуте звучали широкие и вольные русские песни.
Глава 22
ПЕРВЫЕ ГОДЫ
В год выезда с Чукотки Богораза Дина к мужу не приехала. Напрасно Иван Лукьянович спешил на берег, вглядывался в незнакомые лица, обежал весь пароход: в списке пассажиров Кочнева не значилась.
Дочь чиновника, Дина окончила Бестужевские курсы. Изучала языки, литературу, историю, философию, имела право занять должность преподавателя. Но ее родители, люди достаточно обеспеченные, не видели в этом надобности. Они баловали свою единственную дочь. Однако дочь, как говорил отец, лишилась рассудка, решила скомпрометировать его доброе имя, собираясь ехать в ссылку к революционеру.
Дина любила мужа. Она вышла за него, когда он был студентом медицинского факультета. Ей нравились его пылкий и горячий ум, свободомыслие и любовь к людям. Она помнит его яркое выступление в марксистском кружке, куда он однажды взял ее с собой.
Впрочем, все эти качества мужа и свое отношение к нему она определяла для себя очень коротко — всего тремя словами: «смелый, умный, люблю!»
Дина не считала себя революционеркой да и не могла считать. Однако в ее характере было нечто такое, что привлекло к себе Кочнева. Она поступила на Бестужевские курсы, куда шли передовые женщины, а не те, кто готовил себя в жены старикам-генералам или сановникам, любила жизнь свободную, непринужденную.
Так, однажды приведя Кочнева к себе домой, девушка заявила родным:
— Знакомьтесь! Мой жених. Свадьба наша будет в следующее воскресенье.
Супруги Любицкие вначале приняли это за шутку, хотя и знали характер дочери. Но оказалось, что Дина не шутила.
— Вы с ума сошли! — говорили ей теперь знакомые отца, узнав, что она собирается к мужу в Сибирь.
— Почему? — спокойно отвечала молодая женщина. — Я считаю, что только так и должна поступать жена.
Она не рисовалась. Ее поступки соответствовали характеру. В студенческие годы ей не были чужды революционные идеи, и теперь, под влиянием мужа и книг, прочитанных за последнее время, она разделяла взгляды марксистов на революцию.
Кочнев говорил ей, что видит в ней не только жену, но и духовно близкого друга, и она охотно откликалась на эту дружбу.
Выезду Дины в Сибирь воспрепятствовали родители; после ареста мужа она снова жила с ними. Отец и мать долгое время уговаривали дочь не делать глупостей, смириться, забыть. Бесполезно. Тогда ей было отказано в средствах «а дорогу. Она поступила на службу, чтобы скопить необходимую сумму. Однако на следующий год отец принял закулисные меры и помешал ей получить необходимые для проезда документы. Дина демонстративно ушла из родительского дома. Потом она заболела, долго лечилась, но не оставила мысли о поездке к мужу. Не поступить так, как поступили жены сосланных в Сибирь декабристов, она просто не могла.
После выздоровления Дина разыскала некоторых товарищей Кочнева. Они одобрительно отнеслись к ее планам, обещали помочь, но вскоре в Петербурге начались горячие дни, и выехать к мужу она смогла только в июне 1906 года, а пока добралась до Владивостока, наступил уже август. Здесь пришлось долго ждать парохода. Правда, хлопотала о своем отплытии она не сама. Друзья мужа снабдили ее достаточным количеством рекомендательных писем, чем значительно облегчили путевые мытарства.
Перед самым отъездом из Петербурга произошло примирение с родителями, и отец Дины обещал похлопотать о Ване, чтобы ему сократили срок ссылки.
Все эти годы Кочнев терпеливо ждал жену, не теряя надежды на встречу. Он знал о ее ссоре с родными, о болезни, словом, обо всем, что с ней происходило и о чем она подробно сообщала. Какой праздник наступал у Ивана Лукьяновича, когда приходил пароход, а вместе с ним и письма от Дины! Увы, этот праздник случался лишь раз в году… Зато корреспонденции приходило столько, что на ее чтение уходил не один день. Во-первых, писала очень часто Дина, за год во Владивостоке скапливалось до двадцати-тридцати ее пространных писем; во-вторых, Кочнева не забывали друзья, родные, все они слали книги, газеты, посылки.