Покаяние агнца
Шрифт:
В день того же праздника – 8 марта – Горский притащил в школу бутылку водки. И четверо мальчишек, включая меня, распили её на перемене перед последним уроком. На уроке разомлели, а после – стали состязаться на глазах всего класса в том, кто сумеет пройти по прямой плашке – не шатаясь. Делали это шумно и «напоказ». Нас с трудом растащили и отправили по домам…
Потом состоялся педсовет, и было принято решение: исключить троих учеников за школьные провинности, оставив одного – Горского (который принёс водку, но был сынком начальника). Один из нас троих – Сашка Понеделкин – не сдержался и начал оскорблять нехорошими словами членов педсовета. Те вспомнили, что его предки были кулаками – врагами народа, раскулаченными перед войной.
Но это было в шестом классе. А уже после седьмого – я, как всегда в конце лета, скучал по одноклассникам и по школе. И даже написал стихотворение:
Сколько лет стоишь ты,
Только цвет меняя,
И детей приемлешь,
Школа дорогая.
Семь уж лет минуло,
Как пришёл сюда я,
Но года прошедшие
Часто вспоминаю.
И далее шло лирическое повествование о том, как я тоскую по школе и как «вокруг школы летом цветы расцветают. А по деревьям птички весело порхают», и как я не могу дождаться конца каникул и встречи с одноклассниками.
Но стоило мне представить, что скоро меня вновь будут таскать в учительскую – на меня болезненно нападала душевная грусть.
…Так случилось, что мы к весне, учась в восьмом классе, слишком разбесились и попали на заметку. Мой друг – одноклассник Коля Писарев принёс в школу открытки «обнажённых женщин». И хотя это была не порнография, а иллюстрации произведений классиков – известных художников и скульпторов, тогда не принято было демонстрировать их в школе. А мы «зашалились»: писали девчонкам записки и показывали открытки. На нас действовала весна, а учителя от нравственного перенасыщения хватались за голову. Я, разумеется, постоянно думал об Инессе. Написал песенку и бросил ей в портфель:
Хотя и делаю я вид, что ненавижу,
Не удивляюсь, как с другим тебя увижу,
Я часто-часто о тебе вздыхаю –
И ты, и я давно об этом знаем.
Сижу ль за партой я, иль где-то отдыхаю,
Твой образ никогда меня не покидает.
И если я о чём ещё мечтаю,
Так это новой встречи ожидаю.
Её я жду, как счастье, как надежду,
А если встречусь, то пройду я, как и прежде.
Я часто-часто о тебе вздыхаю –
И ты, и я давно об этом знаем.
В конце я приписал:
Давай, не будем злиться,
Забудем и про кровь,
И пусть возобновится
У нас с тобой любовь.
Это письмецо попало в руки мамы моей пассии, и надо только представить, как та взбеленилась. (Бедная девочка по имени Аргентина, во что ты тогда влипла из-за меня!)
«Что за кровь?» – пытала её мама. «Что между вами было?» Встревоженная не на шутку, она повела девочку сначала к доктору, а потом и в школу для выяснения обстоятельств. Над пацанами надвигалась буря. Особенно надо мной. Собрали классное собрание. Задавали и мне какие-то вопросы, поставив к доске. Чтобы как-то отвязаться, мне пришла в голову мысль – рассердиться. Я громко возмутился и со словами «Да ну вас всех!» вышел из класса, хлопнув дверью. Других ребят – «буйных» – тоже журили. Должен был состояться педсовет. И тут меня осенило: я пришёл к завучу с заявлением выдать мне документы, так как « не желаю учиться в вашей школе». Так и написал. А вообще же я чувствовал, что меня исключат. Завуч Редькин подписал заявление, предварительно заставив меня заменить слова «не желаю» на «прошу».
Возмущало больше всего то, что после седьмого класса я писал стихи о родной школе, а в конце восьмого был вынужден покинуть её.
Случилось так, что историчка – мама Аргентины – оказалась завучем вечерней школы, где я продолжил учение, и, конечно же, я попал в её поле зрения. Справедливости ради надо сказать, что она не сверлила меня злым взглядом и не враждовала открыто, но всё-таки делала своё «чёрное» дело. На выпускном экзамене мне достался билет про восстание декабристов, и я, распалившись, вошёл в раж: рассказывая о выступлении декабристов, сообщил, что Кюхельбекер,
…В вечерней школе я тоже был шустрым и дерзким и, наверное, неудобным. Особенно для Надежды Ивановны, так как был уже бельмом на её некогда «зорком» глазу.
Когда закончились выпускные экзамены, пользуясь отсутствием директора школы, завуч собрала педсовет, и тот с её подачи вынес решение – за недостойное поведение лишить меня аттестата зрелости. Помню, в тот день я был страшно угнетён и стремился домой, чтобы упасть на кровать и от досады заплакать. Я так и сделал. Прибежал домой, закрыл дверь на крючок, бросился на кровать, чтобы разразиться слезами. Лёг, затих и… неожиданно расхохотался. Мне вдруг стало легко – не известно почему. (Гораздо позднее я понял: сам Господь следил за мной, оберегал меня).
Вскоре директор школы вернулся и удивился тому, что лишен аттестата зрелости ученик, который претендовал на медаль, и его годовые оценки – «пятёрки» и «четвёрки». Он выдал мне на руки аттестат и отправил по домам учителей собирать подписи. Завуч наотрез отказалась подписываться. Тогда директор посоветовал мне попросить любого преподавателя расписаться на месте подписи завуча. Но у меня язык не повернулся просить об этом. Поэтому в моём аттестате нет росписи завуча – зияет просвет. Я, конечно, и сам мог поставить закорючку. Но почему-то оставил всё как есть. Правда, при моём поступлении в Вузы никакую приёмную комиссию отсутствие подписи не смутило. Зато аттестат мне теперь напоминает о моей первой школьной любви и неприязни ко мне мамы девочки с экзотическим именем – Аргентина.
Алёшка Ребров
Прогуливаясь в Президентском парке, я присел на скамейку, снял тёмные очки, повернул к солнцу лицо, не открывая глаз, и, запрокинувшись на спинку сидения, попытался ощутить сквозь прикрытые веки сюрреалистические картины. Картины были разноцветные, расплывчатые. Цвета менялись от светло-серых и охристых, до оранжево-красных. Они рисовались, словно кучные разноцветные облака, каким-то внутри-мозговым воображением. Но чёрного цвета не было. Солнце не позволяло надвигаться темноте. Тепло и радужные картины навевали умиротворение. Я замер в состоянии неподвижности, предаваясь благостным ощущениям. Но эти ощущения резко прекратились, когда вдруг мелькнул в сознании образ школьного друга детства Алёшки Реброва. Тогда-то я и обратил внимание, что как только приходит «благодать», непременно что-то нарушает её, и никак не даёт насладиться приятными ощущениями. По крайней мере, как я уже заметил, со мной такое происходит.
Алёшка Ребров был классный пацан. Когда он появился в нашем классе, моя жизнь приобрела особый ореол. Алёшка был совершенно не похожий на других одноклассников. Во-первых, был шустрый и какой-то более приближённый на бытовом уровне к реальной жизни. Во-вторых, играл на гитаре и смотрел по-особому на девчонок – с чувством влюблённости, что до этого не ведомо было мне. Была, конечно, интуитивная тяга, но это ещё не заключало в себе понятие «любовь», хотя влечение к девчонкам было. Теперь же захотелось выглядеть перед ними «героями». Мы даже договорились с Алёшкой, чтобы он мне, а я ему, незаметно нанесли в голову удар ножом, чтобы у нас появились раны, которые «мы потом перевяжем бинтами и будем выглядеть перед девчонками более героически». Словом, всячески старались выпендриться и быть на особом счету. Пели песни под гитару, ввязывались в спорные конфликты. Выбегали на мороз легко одетыми, и бросались в сугроб. А когда играли в «почту», то писали, как нам казалось, секретные записки девчонкам, и, конечно, тоже получали от них интересные ответы.