Покаяние пророков
Шрифт:
— Мне и так добро.
— И не тоскливо?
— А что же тосковать, коль на мир Божий еще не насмотрелась? — с восторженными глазами произнесла она. — Это старым людям бывает скушно, ничто уж глаз не радует. А я вон гляжу — солнце садится, и по снегу красная дорога от него. Чудо какое! Так бы ступила босыми ножками и пошла, пошла…
Старик присмотрелся, головой покачал. v
— Да ты и впрямь странница. Столько на лыжах пробежать, по тайге, по болотам, и еще ей идти хочется.
— Хочется мне мир посмотреть. Я в книгах читала, есть такая страна Египет. Туда Матушка Богородица с Сыном своим Младенцем от царя Ирода убегала. Мне с тех пор страна сия во сне снится. Будто иду я тем же путем, через пустыню великую, солнышко горячее, земля ровно углями
Старик и головой помотал, и покряхтел. Затем вынул из кармана сигару, придвинулся к печке и стал смрад изо рта изрыгать. Потом затушил, окурок спрятал.
— Чудесная ты девушка, — сказал вдруг. — Я думал, какая-нибудь дикая, фанатичная кержачка… А ты будто и не земная, теперь таких и нет нигде. То-то Юрий Николаевич по тебе так тосковал. Имени не называл, но рассказывал… Я ему все — что не женишься? Может, съездим куда, посватаемся? Он все молчал, а однажды говорит, есть у меня невеста, настоящая боярышня, красавица писаная, лебедь белая. Только на ней женюсь, никого другого не надо! Так, говорю, женись, что же ты? Годы-то уходят!.. Тут Юрий Николаевич мне и сказал. За ней, говорит, как за царевной-лягушкой, надо за тридевять земель идти, в тридесятое царство. Но мне покуда пути туда нет, не могу я, говорит, подданство того царства принять. А жить там без гражданства нельзя. Не ровня мы с ней, говорит. Она — боярышня, а я мужик лапотный, холоп! И засмеялся еще… Тогда я его не понял. Он же чудной, Юрий Николаевич-то.
— Спаси Христос, добрый человек. — Вавила неожиданно встала и поклонилась ему. — После слов твоих я и впрямь будто лебедь белая.
— Ну что ты! — смутился Комендант. — Боярышня, а кланяешься… Ты мне про веру свою расскажи еще. Я кержаков видел, но никак не пойму, как они молятся? У вас же церквей нет?
— Нет…
— А как же вы так? Ни попов, ни церквей?
— Это все люди придумали, Божьи храмы ставить, попов нанимать, чтоб служили, а они б токмо внимали. Господь наш Иисус Христос не каменному делу учил, строительству храмов в душе своей. А более всего молиться учил. Вот мы и молимся, как первые христиане.
— Непривычно, конечно… Я был в церкви, там и поют хором, и кадилом кадят, и водой брызжут. Много всего…
— У нас тоже поют, когда на камнях молятся.
— На камнях?
— Они у нас вместо храмов. — Ей вдруг начало нравиться его ребячье любопытство. — Ежели старцы или старицы выберут камень да помолятся на нем три дня и три ночи, на нем потом очень уж сладко молиться. Небо открывается и Господь слышит.
— Вот как? Чудно… Ну а если камней нет? Бывают же такие места? Одна тайга, например?
— Тогда великое дерево рубят и на пне молятся. И стоит он как твердыня, не гниет, не падает по триста лет.
— Ну а если пустыня? И ничего нет?
— В пустыне молиться легко, там ни храмов, ни камней не нужно. В пустыне сам Христос молился и всю ее намолил от краешка до краешка.
Комендант головой покачал, по колену хлопнул.
— На все у тебя ответ есть!.. Ты мне о вещах житейских скажи. Вы где жить-то собираетесь? Когда поженитесь? У нас в Холомницах или еще где?
— На все воля Божья…
— Как говорят, на Бога надейся, да сам не плошай. Надо бы подумать, ведь дети пойдут, школа нужна. — Он опять припалил сигару. — Я вот тебе одну историю расскажу, лично со мной случилась. Ты любишь истории разные слушать?
— Люблю, — обронила она. — У нас когда странники приходят, много сказывают историй. Иногда по седьмице сидим да слушаем…
— Я всю жизнь человеком был государственным, служивым, и вот забросила меня судьба на Кубу. Есть такая островная страна возле Америки…
— Знаю, слышала. Там была революция.
— Во! А ты, оказывается, кое-что знаешь!.. Так я там встретил красивую девушку и женился. Имя у нее было мудреное, длинное, так я ее звал по-нашему, Люба. На Кубе там круглый год тепло, как будто все время стоит июль и зимы совсем нет. Вот мы и поселились в пещере и жить стали, как первобытные люди. Кругом джунгли, пальмы, бананы растут, птицы поют — рай земной, честное слово.
— Слышала, есть такие места на земле. — Боярышня вздохнула.
— А Люба моя так пела! Голос у нее был, как у чайки, звонкий и слыхать далеко. Я ведь круглыми сутками службу нес, наблюдал за береговой полосой, смотрел, кто из местных жителей чем занимается… И куда ни пойду, везде ее слышу, и так мне радостно было. Живем мы с ней так месяц, второй, третий, все замечательно. Самое интересное, я сначала языка ее не знал, у них свое наречие было, вроде испанский, а ни слова не поймешь. Да тогда это не важно было, мы и так понимали друг друга. Звала она меня — Кондор, это птица такая, орел. Она запоет, я только одно слово и понимаю, все про меня пела. Будто она смотрит в небо и видит, как я летаю над головой, и ей хочется, чтоб взял в когти и унес в пещеру для любви и ласки. Это я потом стал язык понимать… Я ведь на службе, унести не могу, вот мы и ждем, когда вечер наступит. А вечера там не то что у нас, короткие и сразу темно делается. Приду в пещеру, Люба моя ужин приготовит, и мы садимся у костра и едим. Надо сказать, готовила она прекрасно. Ты вот, наверное, не пробовала морские продукты? Между прочим, водоросли, ракушки, личинки всякие очень вкусные, если с умом приготовить. Деликатесы! В лучших ресторанах подают за большие деньги, а мы каждый день едим. Нравилась мне ихняя кухня, теперь уж никогда не попробовать… Вот, и так прожили мы полгода, самое лучшее время, вспоминаю и тоскую. Потом меня переводят на другой остров, служба есть служба, а с женой мне туда никак нельзя. Я Любе и говорю, мол, скоро уезжаю, придется тебя оставить на время, как разрешат, так приеду и заберу. Ну, она, понятное дело, в слезы, говорит, не смогу без тебя жить, зайду в океан и уйду на дно. Сразу и петь перестала, только ревет белугой — Кондор, Кондор!..
— Неужто ты уехал от нее, Кондрат Иванович? — ахнула боярышня и незаметно перекрестилась.
— Служба ведь, что сделаешь? — Он вдруг забеспокоился. — И лет мне было тогда всего двадцать… Ладно, я тебе как-нибудь потом эту историю доскажу, время будет. Ты на ночь-то печь истопи, а то у него изба старая, холодная. Да трубу совсем не закрывай, не то угоришь. Тут у нас с апреля дачники приезжают, так я устал их по ночам вытаскивать да в чувство приводить. Жалеют тепло, на горящих углях трубу — ширк, а потом, как травленые тараканы…
И вдруг смутился, шумно начал одеваться: вероятно, услышал свои пустые слова, но, привыкший к их непроизвольному извержению, сказал с порога, так и не взглянув:
— Я еще приду попозже коня обряжу. Закрывайся изнутри, заходить не буду.
Вавила подождала, когда он коня обрядит да уйдет, задвинула на двери засов, лампочки везде выключила. И когда привыкла к неяркому свету от уличного фонаря и стала различать предметы в избе, принесла свечку, прикрепила к рамному переплету, затем от спички одну лучину зажгла, от нее вторую и лишь от третьей затеплила фитилек.
— Зри свет в окне!
Огарок свечи, катанной из воска, прежде горевший перед иконками ярко и ровно, здесь вспыхнул с копотью и треском, после чего пламя упало, сжалось до горошины и замерло на кончике фитиля. Тогда она хладнокровно сорвала пальцами этот светлячок вместе с нагаром, слила на пол растаявший воск и снова, очистив огонь через три лучины, зажгла свечу.
— Зри свет в окне!
Он не зрел, ибо пламя моргнуло несколько раз и утонуло в восковой лунке.
Нет, хромая черная женщина не увезла его обманом и не спрятала; и самолет не упал с высоты на землю. Ярий Николаевич оставался жив и здоров, но не было ему пути домой. Ни скорого, ни долгого, ни далекого, ни близкого.