Покаяние пророков

Алексеев Сергей Трофимович

Была бы какая другая лазейка на чердак с темной, тыльной стороны, но там вроде стена глухая…

Еще час, а то и более просидела, озябла, но в деревне тишина еще ярче стала, даже собаки примолкают, свыкаются с чужаками. Собиралась лыжи надеть да пойти кружить по ночному лесу, но заметила, к избе человек спешит, голова маячит меж сугробов, а по промерзшим ступеням стал подниматься, кроме теней еще и скрип певучий — за рекой слыхать. Вошел в избу, и опять тишина…

Она сняла котомку, полушубок на плечи набросила, застегнула пуговицы — так

теплее… Огонь бы развести, прогореть мерзлую землю и пихтового лапника настелить.

Лечь, будто на печку, укрыться…

И вздрогнула от злого собачьего лая! Не заметила, как молодец Дрема подкрался, обнял, обласкал…

Серка заскулил, задрожал от нетерпения.

— Молчи, батюшка, молчи…

Псы уж не лают — рычат словно звери, и вроде слышно голоса человеческие, крик женский — все где-то посередине деревни. Конь откликнулся на шум, будто сигнал протрубил.

— Пойдем-ка и мы.

Лыжи под снег засунула, на тот случай, если придется в лес уходить, котомку за спину, перекрестилась на все четыре стороны.

— Пресвятая Богородица, спаси и помилуй мя. Долгая пурга спрессовала снег вдоль берега, хоть боком катись, но лед на реке оказался обманчивым: воду выдавило наверх и лишь чуть приморозило, потрескивает корочка, а под ней может быть талая наледь до пояса.

— Ищи дорогу, батюшка. — Толкнула собаку вперед. — Выводи на твердь.

Река в этом месте широкая, сажен до сорока, место открытое — слепой увидит, коль глянет из деревни. Но там шуму все прирастает. Вот и у избы закричали дурниной. Серка завертелся на льду, вправо потянул, полукругом. Тут уж нечего выбирать — перенеси, Господи!

На другой стороне прижим, торосов натащило на берег, и между льдин рыхло, чуть только не наследила. Старая поскотина у реки в сугробах, лишь колышки торчат, сверху снег коркой взялся, собаку с трудом держит — хуже чем по льду. Перебралась на четвереньках до первой жерди, схватилась за нее, как утопающий за соломину. Когда в деревне стрелять начали, уже по изгороди бежала, ровно кошка.

Постояла за углом бани, прислушалась: где-то собака скулит, смертный голос, вон и Серка уши прижал. Скользнула тенью в предбанник, а там все двери нараспашку — выстудили. Но пока двигалась, разогрелась немного, ноги и спина теплые, да надолго ли хватит? Свет от фонаря будто ярче стал, однако все звуки пригасли, остался какой-то шорох.

То ли отдаленный говор, то ли в полынье на камнях вода шумит…

Тут еще Серка выскочил из предбанника и мгновенно пропал. Подождала несколько минут, выглянула — от конюшни бежит, ткнулся в колени, вильнул хвостом и назад.

— Куда же зовешь-то?

А он вдоль забора к стогу сена и оттуда к сараю. Вавила прошла собачьим ходом, отворила дверь в стойло — влажным теплом в лицо пахнуло, темно хоть глаз коли. Жеребец где-то рядом стоит, тихонько ногами переступает, где-то впереди светлое пятно. Выставила руки, пошла вперед и почуяла теплый конский бок у плеча.

— Посижу у тебя, батюшка, погреюсь.

Окно в стене большое, но досками наполовину заколочено, чтоб мордой не выбил, стекло под толстым слоем изморози. Нащупала плетеные ясли с объедьями, сгребла их в один угол, присела, не снимая котомки.

— Преславная Приснодева, Мати Христа Бога, принеси нашу молитву Сыну Твоему, и Богу нашему, да спасет Тобою души наша…

Ей почудилось, будто лошадь неслышно приблизилась, потянулась мягкими, теплыми губами, дыхнула в лицо. А это Богородица спустилась в хлев, присела возле яслей да набросила свой покров…

* * *

На восходе Лебедев подломился, начал дремать, сидя за столом, причем лицо его сделалось беспомощным, страдальческим, словно у обиженного ребенка, и с уголка приоткрытых губ потянулась ниточка слюны. Пару раз он встряхивался, вытирал рот и через минуту снова клонил голову. И только уснул по-настоящему, Комендант рявкнул от души:

— Эй, служба! Не спать!

Тот вскочил, очумело покрутил головой, но ничего не сказал и даже не разозлился, умылся из лейки, наплескав воды на пол, и стал переговариваться по рации с постами. Похоже, ничего хорошего не сообщили, потому он ругнулся, оделся и ушел. Либеральный опер тотчас заскочил в избу и припал к печи.

— На кухне полбутылки первача стоит, — сказал ему Комендант. — Тресни стакан, и согреешься.

Он и не думал, что напарник у Лебедева такой податливый, но, видно, пробрало того до костей, пошел и выпил. А появившись, достал ключик и снял наручники.

— Слушай, дед… Конь вчера хапнул за спину, рану до сих пор жжет. Протри хотя бы самогонкой.

— Давай!

Два ряда широких конских зубов отпечатались чуть ниже лопатки, и уже назревал желто-синий кровоподтек. Комендант нашел у Космача вату, намочил ее горилкой и приложил вместо компресса.

— До свадьбы заживет!

— Ничего, если на печь залезу? — спросил воспитанный либерал. — Ноги задубели, не чую. Только бы не заболеть.

— Залазь!

Он стянул ботинки, вскарабкался на лежанку и скоро застонал от удовольствия.

Кондрат Иванович прикинул, какую бы вескую причину найти, чтоб выйти на улицу и глянуть, что творится, побродил из угла в угол, дров принес, плиту затопил.

— Надо бы коню сена дать, — сказал с надеждой. — И напоить не мешало бы…

Тон был выбран верно.

— Делай что хочешь, — отозвался либерал. — Только со двора пока не выходи.

Комендант принес с улицы два ведра снега, поставил топить и тут же пошел к конюшне, поднялся на чердак, где был устроен сеновал, и приоткрыл окошко. В деревне было по-утреннему тихо, разве что конь внизу подавал тонкий, просящий голос да в лесу наперебой, будто трещотки, стучали дятлы — начинался брачный период. И никакого движения!

Хотел уж спуститься, но вспомнил про ноющего Жулика, открыл люк, через который подавали сено в кормушку, зацепил навильник, глянул вниз и замер.