Покер с Аятоллой. Записки консула в Иране
Шрифт:
вылезать наружу и постоянно орал. Нужно было помочь ему адаптироваться к новым условиям, для этого следовало наладить контакт. Говорить Исфаган не умел, хотя у меня по этому поводу
периодически возникали сомнения, но персидскую речь понимал хорошо.
— Биа! Биа бирун! — предлагал я ему выйти наружу и, когда он не реагировал на первый, второй
и третий призывы, суровым голосом добавлял: — Биа, педар сухте!
При последних словах попугай разворачивался ко мне одним глазом
смотрел. Убедившись, что угроза исходит именно с моей стороны, обижался и, показывая всем
своим видом, что подчиняется исключительно грубой превосходящей силе, начинал выполнять
команду. Но делал это не спеша, стараясь сохранить достоинство. Хватаясь за прутья лапками и
клювом, он вылезал из дверцы, карабкался вверх и усаживался на краешек клетки.
Парваз кон! — обращался я к птице, придавая голосу мягкий тембр, и, когда вновь встречал
троекратный отказ, жестко командовал:
Парваз кон, педар сухте!
Тогда Исфаган с нежеланием взмахивал крыльями и летел в другой конец комнаты на спинку
дивана. Присев на нее, он обязательно выпускал струйку помета, что значило: «Тебе за мое
унижение!», при этом смотрел на меня хитрым настороженным взглядом, в котором читалось
осознание факта совершенного свинства и готовность тут же удрать в случае атаки противника.
Надо признать, что для этого у него были все основания, поскольку в момент дрессировки я
держал в руках пиалу с кусочками сладкой дыни и, как альтернативу, домашний половой веник.
В процессе дрессировки я, конечно же, допускал немало профессиональных ошибок, но так или
иначе путем наказаний и поощрений мне удалось отучить попугая от прежнего поведенческого
стереотипа. Впрочем, это не изменило его внутренних качеств: он остался хитрым, амбициозным
типом, весьма ленивым, скрыто ностальгирующим по уголовному прошлому.
Клетка, где жил Исфаган, стояла в большой комнате моей квартиры между телевизором и
креслом. Ежедневно после работы я включал телевизор, садился в кресло и в течение часа слушал
вечерние новости. В это время Исфаган всегда замирал: левым глазом он наблюдал за
политическими событиями в стране, а правым за мной, периодически вслух комментирующим
происходящее на экране. Информация с обеих сторон поступала в его птичьи мозги и там
обрабатывалась. Достоверно не знаю, какой обобщающий вывод он делал, но у меня создалось
впечатление, что, не будучи моим безусловным сторонником, увиденное левым глазом не
одобрял. Несколько раз мне казалось, что сейчас попугай не стерпит и выскажется по ряду острых
вопросов, но этого так и не произошло. В чисто персидской манере он
говорить на опасную тему.
Примерно через шесть месяцев Исфаган наконец освоился на новом месте и выстроил отношения
с окружающими: меня признал вожаком нашей стаи, себя утвердил в позиции зама, на всех
остальных глядел свысока. Он прожил со мной в Иране три года.
При возвращении в Москву возникла проблема: что делать с птицей?! О том, чтобы бросить
Исфагана на произвол судьбы или даже отдать в «надежные руки», не могло быть и речи.
Но вывоз попугаев из Ирана находился под строгим запретом, а ввоз в СССР требовал ряда
официальных бумаг, собрать которые, с учетом первого обстоятельства, было практически
невозможно.
В такие моменты выручала смекалка: на консульском бланке я выправил Исфагану паспорт.
Биографические данные, в том числе и возраст, позаимствовал у аятоллы
Хомейни. Хозяином записал, естественно, себя. Печать поставил в консульском отделе
посольства{[73]}, обменяв ее на аналогичную услугу для попугая Кеши, который принадлежал
моему тегеранскому коллеге Сане Балакину. Затем отправился в ветеринарное управление
провинции, где делали прививки и выписывали соответствующие свидетельства.
Управление располагалось в нескольких километрах от города в пустынной местности. Дорожные
указатели отсутствовали, но ошибки быть не могло: вдоль трассы валялись дохлые ишаки, бараны, верблюды. Над ними кружились стаи ворон. По мере приближения к цели число и тех и других
увеличивалось. Запахи стояли не из приятных. Стало ясно, что везти сюда попугая делать прививку
— это значит обречь его на неизбежную смерть от какой-нибудь звериной заразы.
— Ну-ка, останови на секунду, — сказал я водителю Вите Журбе и пояснил: — Пересяду назад, когда подъедем, выйдешь первым — откроешь мне дверь. Дальше будем импровизировать.
Витя служил в Иране несколько лет, был тертым калачом и все понимал с полуслова. Он подкатил
консульский мерседес к небольшому облезлому зданию, похожему на барак, откуда сразу же
высыпали несколько небритых людей в грязных халатах, выскочил из машины, обежал ее спереди
и с низким поклоном открыл заднюю дверь.
Здесь требуется раскрыть некоторые детали местной специфики.
В те годы в Иране тот, кто имел мерседес с водителем, распахивающим заднюю дверь, был очень
большим начальником. Статус иностранного дипломата в глазах обычных людей поднимал этот
уровень еще на несколько порядков.
Иранский ветеринар, хоть и принадлежал к уважаемому сообществу врачей, в иерархии