Поколение одиночек

Бондаренко Владимир Григорьевич

Ольга Седакова и сегодня, в период царствования в литературе патологического мира глумления и фиглярства, наивно верит в силу искусства, в силу слова. Она своим стихом освежает сознание, а не подавляет его, чем занимаются её бывшие коллеги, от Рубинштейна до Сорокина. Она вспоминает о рае в душе каждого. Разве это не важно для человеческого сознания? И от читателей своих поэтесса требует любви и внимания к земле и к людям, требует полюбить её целиком, а это «почти тоже, что полюбить человека». Вот тут-то почвенная поэтесса Ольга Седакова начинает спорить сама с собой, со своими грешными мыслями, и филологическими изысками. «Тому, кто любит „высокую культуру“, в общем-то почти брезгливую к плоти, труднее дается единство с землей и человеком – труднее, чем тем, кого называют „простыми людьми“.

Но есть и другая интуиция… – интуиция любви к земле; её пытался передать Достоевский в своем старце Зосиме. Она выражена уже в первом созданном на Руси сочинении – „Слове о законе и благодати“ митрополита Иллариона…»

К

месту вспомнить о блестящем стихотворном переводе этого сочинения Юрием Кузнецовым, невольным сподвижником Ольги Седаковой в описании стихии земли. Думаю, иные её стихи были бы Юрием Кузнецовым очень высоко оценены. Впрочем, сближало их многое – высокая метафизика, миф, библейская тематика, обращение к образу Христа, редкое обращение к социальности. Разве что Юрию Кузнецову не понадобилась «вторая культура», «другая поэзия», он с олимпийским спокойствием не воспринимал все то мелкое, что вызывало отторжение у «другой культуры». Он жил мимо неё. Думаю, таким же путем идет сегодня и Ольга Седакова. И у неё ещё хватит сил преодолеть свою недовоплощенную потенциальность. В преодолении комплекса «великой неудачницы», я думаю, важную роль сыграет и уже играет присуждение ей солженицынской премии. Что нам, скажем честно, до всех этих парижских, гамбургских и ватиканских премий? Мы не знаем, когда, кому и за что их дают. А вот солженицынская живая, полемичная, всегда неожиданная и спорная премия уже давно влияет на общий литературный процесс. Местные критики открыли глаза на Седакову и её книги, глядишь, и дальше закрывать не будут. Другое дело, что определить её место на нашем поэтическом небосклоне не так просто. Её могут вполголоса нахваливать либеральные журналы, как это делали с Виктором Астафьевым, но внутренне ни Айзенбергам, ни Бергам, ни Липовецким её поэзия не нужна. Более того, она им откровенно чужда. Если это та «другая критика», которую так ждала в ранней диссидентской публицистике Ольга Седакова, то она её дождалась. А много ли у нас «средиземноморских почвенников» среди критики патриотической? Разве что молодые с вялой небрежностью отметят её присутствие на отечественном небосклоне и уважительно отвесят ей поклон, живя совсем другими молодежными играми. Моя встреча с ней, вернее с её поэзией, произошла абсолютно случайно. Не было бы поездки в Венецию, где и сейчас до меня доносятся звуки с рыбного рынка у моста Риальто, где на каждой улочке десятки книжных магазинов, и отнюдь не туристических, не было бы привезенных с собой для знакомства с русской Венецией и «Набережной неисцелимых» Бродского, и сборников Вяч. Иванова и Владислава Ходасевича, и толстенного двухтомника Ольги Седаковой, предназначенного еще и для итальянских славистов, я вряд ли нашел время для её поэзии, принимая её во всем академическом строгом облике, как одну из своих оксфордских знакомых, интересную, но чуждую мне поэтессу. Теперь для меня Венеция станет еще и городом, подарившим мне прекрасного русского поэта. А бормотания её стихов надолго останутся в стенах уютного маленького номера в почти домашней гостиничке в самом центре старой Венеции. Думаю, и веницианский домовой со временем полюбит их, ибо поэзия земли, стихия леса и полей, трав и озер близка и домовому, живущему посреди вечной воды. Вот поэтому, от избытка воды в самой Венеции я сразу же не согласился с автором статьи о Седаковой, воспевающей её, как поэтессу воды. Нет в ней этого атлантизма. Земная, земная и земная.

И кто тебе ответит в этой юдоли,Простое величье души? Величие поля,Которое ни перед набегом, ни перед плугомНе подумает защищать себя: друг за другомВсе они, кто обирает, толчет, кто вонзаетЛемех в грудь, как сновиденье за сновиденьем,ИсчезаютГде-нибудь в океане, где все, как птицы, схожи.И земля не глядя видит и говорит: Прости ему, Боже…

Её пробуют оторвать от стихии земли, обозначить голосом играющей воды. Да, в природной поэзии Седаковой, часто прозрачной, как сама льющаяся вода, можно найти и все превращения воды, погрузиться в глубину воды, как в глубину слова. Можно упиваться текучестью строк и игрой воды Кастальского ключа. Но даже ритм её поэзии предельно не водяной, всё время играющий и переливающий, а земной, порой угрюмо неподвижный и каменно-молчаливый. Её поэзия, как и поэзия Заболоцкого, Клюева, Хлебникова, Кузнецова – за редким исключением – не поющаяся, а читающаяся.

Пруд говорит:

Были бы у меня руки и голос,Как бы я любил тебя. Как лелеял…Мне же ничего не нужноВедь нежность – это выздоровленье.Положил бы я тебе руки на колени,Как комнатная зверушка,И спускался сверхуГолосом как небо.

Но собственно вода, пруд ли, озеро ли, или льющаяся, как речь, ласкающая, как руки любимого, струя воды – это лишь часть природы, лишь заполнение земли. Нельзя оторвать воду от земли,

иначе она и станет ничем. Вода всего лишь часть стихии земли, и в земном своем почвенничестве Ольга Седакова, осознанно, или противореча самой себе становится оголтелым апологетом «последних вещей», апологетом зримой образности и предметности мира. Она и впрямь – из «последних поэтов», для либерального уха откровенно ортодоксальных, даже если бы она и не была набожным православным человеком… Надеюсь, эти «последние поэты», давно уже изгоняемые отовсюду, окажутся и последними на земле поэтами в самую последнюю её минуту. Земля и есть тот предмет, в который переходит исчезающее перед своим предметом слово, «такого слова, собственно, мне всегда и хотелось».

И большого истинного поэта земля привязывает крепче, чем любые самые совершенные мысли. В конце концов, стихия земли создана Богом, а отвлеченные мысли всегда ли согласуются с Его присутствием, не нарушая канонов? И потому у поэтессы Ольги Седаковой всегда «есть странная привязанность к земле / Нелюбящей; быть может обреченной…» Даже если эта странная привязанность к земле – всего лишь «ветер на пустой дороге», куда же ему деться, ветру среди земли, ветру, как части стихии земли? Может, старых шестидесятнических бесов и корежит земное почвенничество Седаковой. Бесов, которые ещё и живут в ней самой. Её публицистические конвульсии и впрямь напоминают изгнание бесов, когда цель ясна, когда слово уже переходит в простой предмет, и это земля и всё, что с ней связано. Изгнание бесов, экзерсис, по-видимому, состоялся. И уже поэтесса не стесняется отказать в праве на публичность, в праве на высказывание тем, кто способен лишь на разрушение. «Казалось, каждый имеет право на высказывание, всех призывают быть открытыми и говорить, но из этого создается адский шум, в котором ничего нельзя расслышать. И поэтому я думаю, что рано или поздно цивилизация почувствует, что она не может жить без чистого слова, без авторитетного слова… Не от всякого человека высказывание нужно».

Вот так и идет себе одна поперек демократии, поперек цивилизации русская поэтесса Ольга Седакова. И этот её голос полон удивительной энергии, лишен сомнения. Так было всегда у больших поэтов. И уже поэзия воспринимается как дар правоты, как: «Дар внезапного воспоминания о родине, о родном отношении с тем, перед чем обычно, обыденно, мы не можем чувствовать ничего другого, кроме вины… Это полнота образа человека и человечества… Человек делается тем, чем он изначально был… „Где, как ребенок, плачет простое бытие, да сохранит тебя Господь как золото своё“, и вот это я осмелилась бы назвать доктринальным смыслом поэзии».

Высоко берет Ольга Седакова в своей удивительной уверенности в высшем предназначении поэзии человека в стихии земли.

Мы в тень уйдем и там, в тени.Как в беге корабля.С тобой я буду говорить.О, тихая земля.Как говорит приречный злак,Целуя ноги рек,Как говорит зарытый клад.Забытый человек.

Ольга Седакова понимает, что на этом уровне разговора наша русская поэзия и сегодня самый достойный собеседник. Она и слышать нынче не хочет о русском культурном «отставании».

«Что касается „отставания“: мне всегда хочется возражать, когда я слышу это. За таким пониманием стоит представление о русской культуре, как исключительно импортирующей. Это не отвечает реальности. Русский культурный экспорт двадцатого века огромен…»

В Венеции я возлюбил русскую поэзию Ольги Седаковой. Дочитывая второй том её прозы и публицистики с удивлением узнал, что и она, только через Англию, через быт и бытие совсем другой страны, через её культуру, как наши ранние славянофилы, пройдя немецкие университеты, вновь с еще большей силой возлюбила измученную и несчастную Россию.

«Самое главное впечатление моих путешествий: изменение образа России… Я как будто возвращаюсь на родину… Так вот, теперь, в Европе меня тянет думать о России. Не о „наследстве“, ничуть (имеется в виду великое культурное наследство России – В.Б.). О возможности чего-то такого, чего еще нет, но нет именно здесь, а не в другом месте…

Может, одно из первых слов о такой неведомой России, которые приходят на ум, – ласка, славянское слово… не такой ли ласки подмешал Пушкин в Вальтера Скотта, Рублев в греческое письмо?.. Вот эта ласка, жаление, печаль… Во всяком случае, все расхожие представления, входящие в „Миф России“: анархизм, русская рулетка, душа нараспашку, „однова живём“ и вся эта цыганщина – давно неинтересны, это отыгранная пьеса, и страшным образом отыгранная…

Этому моему возвращению на родину в самом метафизическом смысле (ибо никогда из России поэтесса не уезжала, кроме как в краткосрочные путешествия – В.Б.), в необычайной мере способствовали те, кто отсюда, из Англии, Шотландии, Ирландии, любят Россию. От них, благодаря им я узнала, каким драгоценным может быть присутствие России в Европе, а не только Европы в России. Они чтят и любят в России то, чего мы сами в ней не видим за советским и постсоветским безобразием, и вдохновляют своей любовью. Для них, как для Рильке в начале века (вот бы усмехнулся Парамонов!), Россия остается „страной, которая граничит с Богом“, и вдали от такой пограничной зоны человек начинает скучать».