Покоритель джунглей
Шрифт:
Разве мог Сердар, еще вчера с такой непримиримостью относившийся к человеку, на которого он возлагал ответственность за этот чудовищный варварский акт, разве мог он сегодня просить своих друзей помиловать того, кого сам недавно называл не иначе как хардварским мясником? Нет, это было невозможно. Он мог только помочь майору бежать, рассчитывая при этом лишь на слепое повиновение двух людей, Нариндры и Сами, преданность которых была безгранична и от которых он мог потребовать любой жертвы, они подчинились бы не рассуждая. Хозяин сказал — этого было достаточно, чтобы они склонились перед его решением.
У них не было иных желаний и привязанностей, кроме его собственных, и его враги были их врагами. Они были преданы ему, подобно Ауджали, и Сердар рассчитывал на них троих.
Что касается Рамы, то, как мы уже говорили, Сердар и помыслить не мог о каком-то беспристрастном отношении с его стороны. Речь шла об убийстве его отца, а по индусским законам и обычаям, тот, кто не отомстит за отца, должен быть изгнан из общества порядочных людей, и душа его после смерти тысячи и тысячи раз воплотится в теле самых гнусных животных.
Как мы видим, это противоположно христианскому милосердию, хотя и там, и здесь на первое место среди всех добродетелей ставится прощение. На Востоке этот принцип носит сугубо формальный характер, ибо добро здесь забывают, но зло никогда. И разве только на Востоке дело обстоит подобным образом?
Как бы там ни было, в борьбе, которая ему предстояла, Сердар был почти одинок. Недостаток силы он должен был восполнить хитростью. Но ему требовалось время, чтобы все подготовить, завязать нужные знакомства и найти для майора надежное убежище.
Поэтому можно понять, с каким лихорадочным нетерпением он принялся за приготовления к отъезду. Каждый прошедший день уменьшал шансы на спасение несчастного, за которого в данную минуту Сердар с радостью отдал бы жизнь, лишь бы оставить воспоминания в сердце единственного существа, которое еще напоминало ему счастливые, беззаботные, сладостные дни навсегда ушедшего детства.
В тот момент, когда маленький отряд покидал грот, в который ему не суждено было больше вернуться, направляясь к найденному Сами выходу из долины, кустарники, росшие над пещерой, слегка раздвинулись, появилась кривляющаяся, отталкивающая в своем уродстве голова и долго провожала глазами удаляющийся караван, словно хотела удостовериться, по какой именно он пойдет дороге.
Когда скрылись из виду Барнетт и Рама, по привычке замыкавшие шествие, ибо их сблизила общая ненависть к капитану Максвеллу, ветки кустарника вернулись в прежнее положение, и со скалы поспешно спустился совершенно нагой индус, чье тело сливалось с окружающей растительностью, и, бросившись в джунгли, побежал по дороге, параллельной той, по которой шагали наши друзья.
Это был Кишнайя, предводитель душителей, который накануне чудом избежал мести Сердара, а теперь снова шел по следам Покорителя джунглей. Каковы же были его планы? Собирался ли он продолжить гнусное дело в надежде получить от губернатора Цейлона обещанную награду или же им двигали какие-то более серьезные мотивы? Скоро мы об этом узнаем, ибо смерть его приспешника Веллаена заставила его принять решение перебраться на Большую землю, чтобы соединиться с членами своей касты, поджидавшими его в лесах Тривандерама. Возможно, прежде чем отправиться туда, он хотел удостовериться, что Сердар тоже покидает Цейлон и отправляется на Коромандельский берег.
Первый час пути прошел в полном молчании, как бывает обычно всякий раз, когда какая-нибудь группа путешественников отправляется в дорогу на рассвете: дух и тело живут в согласии с окружающей природой. Птицы еще спят в листве, куда едва проникает слабый свет зари. Трава и листья источают влажную свежесть. Легкие испарения ночной росы окутывают пейзаж и придают предметам неясные очертания, словно на них наброшена легкая газовая вуаль. В течение какого-то времени вы идете, погрузившись в мечтательную дремоту, которую вместе с утренним туманом рассеют первые лучи солнца.
Постепенно просыпается все вокруг и окрашивается теплыми дневными красками. Стаи маленьких попугайчиков, крикливо приветствующих появление солнца, взмывают вверх с оглушительным «тири-тири», чтобы потом сесть среди полей дикого сахарного тростника на ветки больших тамариндовых деревьев. С ветки на ветку прыгают гиббоны, играя, они гоняются друг за другом, без всякого труда совершая самые невероятные гимнастические фортели. А в это время какаду и огромные белые ара тяжело и неуклюже пролетают над фикусами и тамариндами, начинают свой день безобидные и прелестные обитатели джунглей — колибри, воробьи, разноцветные попугаи, белки и ловкие обезьяны, тогда как хищники, утомленные ночными драками и охотой, насытившись и напившись крови, удаляются в самые укромные места, откуда они выйдут только с наступлением сумерек.
Очарование природы, освещенной золотыми лучами солнца и сверкающей под лазурным небом, зелень, цветы, ароматы и радостные крики — все это в конце концов изменило течение мыслей Сердара. Хотя он и привык к красотам джунглей, его возвышенная душа никогда не оставалась к ним равнодушной, и, несмотря на мучившие его тревоги, он почувствовал, как успокаивается его сердце.
— Итак, дитя мое, — ласково и дружески обратился он к Сами, понаблюдав за пробуждением всего живого и послушав утренний концерт хозяев леса, — тебе, стало быть, удалось найти легкий путь среди этих неприступных скал?
— Да, сахиб, — ответил юный индус, который бывал необычайно счастлив, когда хозяин говорил с ним таким сердечным тоном, — я добрался до вершины без особого труда. Группа утесов не позволяет увидеть эту тропу снизу, от подножия горы.
— Не заметил ли ты, поднявшись наверх, легко ли пройти по гребням гор в северном направлении?
— Легко, сахиб, вершины почти все на одном уровне, по крайней мере насколько хватает глаз.
— Вот это замечательно, дитя мое, ты оказал нам важную услугу, я сумею тебя вознаградить за нее. Ну-ка, есть у тебя ко мне какие-нибудь просьбы? Не хочешь ли ты чего-нибудь? Обещаю тебе заранее выполнить все, лишь бы это было в моей власти.
— О, сахиб! Если бы я смел…
— Ну же, говори.
— Я попросил бы у сахиба позволения никогда не расставаться с ним, как Нариндра.
— Милый Сами! Но ведь твоя просьба выгодна главным образом мне. Не бойся, я слишком хорошо знаю, чего стоит такая преданность, чтобы никогда не расставаться с вами.
— Вот проход, сахиб, вот, перед вами, — тут же сказал Сами, счастливый от того, что первым указал его хозяину.
Все остановились.
Чуть отставшие Барнетт и Рама догнали остальных. Они завели между собой обычный разговор об этом предателе, об этом мерзавце Максвелле, и поскольку Бобу, несмотря на все его красноречие, так и не удавалось убедить Раму, что приоритет должен остаться за ним, их вечному спору не виделось конца.