Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Шрифт:
…Вас в этой хате двадцать четыре человека, а тех, что выслеживают каждый ваш шаг, тех, что и во сне молят бога о ниспослании шайки бандитов на Забродинский и Осиновские хутора, — сколько их?!
Он замолчал, остановив похолодевший взгляд на притихших людях.
— Что же считать-то!.. Не на кулачки же нам с ними биться… Оружие нужно, — сказал Филипп Бирюков и рывком отбросил свой рассыпающийся чуб.
— Сколько же вам для самообороны нужно оружия? — спросил Кудрявцев, глядя на Филиппа.
— А по числу рук, что с пользой для дела возьмут винтовку и выронят ее только по случаю
— В таком случае, может, не так уж много винтовок и надо, — со вздохом заметил Ванька.
Но Андрей тут же одернул его, попытался смягчить сказанное:
— К чему, Иван, заранее обижать людей? Дело покажет…
— Согласен! — кивнул головой Кудрявцев и надолго задержал свой повеселевший взгляд на Зыкове, которого давно знал и по-свойски называл дядей Андреем.
— Пусть винтовок на всех не хватит, но важно, чтобы они попали в горячие руки. Это так важно сейчас, дорогие товарищи! — и Кудрявцев начал говорить об одной задаче, самой важной для всех, кто здесь собрался. — Кулаки хотят уморить голодом рабочих Питера, Москвы и других городов страны. Голодом хотят уморить опору советской власти, а стало быть, и самую советскую власть. Правительство, Ленин требуют, чтобы мы вступили с кулаками в смертельную драку за хлеб!.. Мы знаем, что хлеб в ямах. Без нашей помощи его не сыскать. Значит, и от нас, тех, кто собрался в этой хате, зависит, чей будет верх, кому жить и кому умереть!.. Может, думаете, что говорю громкие слова?!
Хвиной стоял рядом с Наумом, хозяином хаты, около той самой двери, что вела в стряпку. Лицо его в негустой взвихренной бородке выражало крайнее напряжение, хотя он понимал все, о чем говорил Иван Николаевич. Больше того, слова Кудрявцева еще прочнее привязывали все его мысли к хутору, к его жизни. Когда до слуха Хвиноя долетали слова о помощи продтройкам, он вспомнил сентябрь минувшей осени… Надо было срочно выполнить план по реквизиции скота, и вдруг выяснилось, что у Аполлона, Матвея и Федора Ковалева стало вдвое меньше быков и коров. Больших усилий стоило найти этот скот в других хуторах, куда ночами его отправили на попечение «надежных» людей… Когда же Кудрявцев говорил о том, что и от собравшихся в этой хате зависит, чей будет верх — кому жить, а кому помереть, — Хвиной мгновенной вспышкой воображения легко представил себе, что кулаки хутора оравой набросились на него и со словами: «Вот он, устроитель советского порядка!» — стали его душить… Картина была так ощутимо ясна, что Хвиной даже плечом дернул, будто отбиваясь от наседавших на него кулаков… С дерзким озлоблением взглянул он на кума Андрея, готовый крикнуть ему: «Что ж ты не помогаешь? Ждешь, пока в клочья изорвут?!»
Кудрявцев своей речью заставил Хвиноя на мгновение забыть, что он в хате у Наума Резцова. Но Кудрявцев же и вернул его к действительности.
Вытирая побелевший лоб, Иван Николаевич достал из нагрудного кармана гимнастерки вчетверо сложенный листок бумаги и снова заговорил:
— Каждый не отнятый у кулака пуд хлеба отнимает жизнь у защитника революции и советского государства. Каждый вовремя доставленный пуд хлеба спасает жизнь преданного нам человека-товарища, укрепляет дорогую нам советскую власть! Товарищ Бирюков, —
— На вот, записано, — сказал Ванька, выхватив из-за голенища записную книжку и протягивая ее своему председателю совета.
— Можно подумать, что этот хлеб нам легко дался, — усмехнулся Филипп и отстранил Ванькину руку. — Да ты хоть ночью разбуди меня и спроси — без запинки отвечу… — И стал называть цифры: — В забродинском амбаре семьсот пятьдесят пудов…
— А должно быть на пятнадцатое декабря тысяча пудов, — прочитал по своей записке Сергеев. Он все время сидел за столом, как-то сильно откинувшись назад и вобрав голову в плечи, будто весь хотел уйти в свой полурасстегнутый полушубок. — Может быть, многовато запланировали? Может, скидку надо дать? — спросил он, почесывая лысину.
Федор Евсеев с хитроватой усмешкой заметил:
— Скидка — она каждому спокон веков нравилась. Проси скидки…
— А что ж, если возможно…
— Со скидкой-то полегче будет, — послышались негромкие голоса.
— Нам кулацкого хлеба не жалко, да и отбираем мы его для такого дела, что разговаривать о скидках не приходится, — не скрывая своего недовольства, сказал Андрей Зыков.
— Не будем рубить дерева, на каком сами сидим, — в поддержку Андрею проговорил Филипп и продолжил: — В верхне-осиновском амбаре восемьсот шестьдесят пудов. В нижне-осиновском — девятьсот сорок пудов.
Сергеев, поймав на себе удивленный взгляд Кудрявцева, посмеиваясь и чуть шепелявя, быстро заговорил:
— Иван Николаевич, подумайте, а ведь по этим двум хуторам они даже превысили цифру задания! Молодцы! Какие, право, молодцы!.. С такими гору перевернешь!.. Я-то хотел проверить их твердость, — продолжал посмеиваться Сергеев. — А они мне по существу…
— Да, они вам по существу! — с удовольствием заметил Кудрявцев и задал Филиппу другой вопрос: — Ну, а как, товарищ Бирюков, к севу готовитесь?
— Признаться вам, Иван Николаевич, пока о севе как следует не думали. — И щеки Филиппа вспыхнули: ему хотелось сказать, что совет занимался и занимается самым горячим делом, а каким — это Ивану Николаевичу хорошо известно. Но уважение к Кудрявцеву заставило сказать другое: — Будем готовиться…
— Надо. Надо бы советский актив в хуторах объединить. Пусть работают сообща. Надо обеспечить подготовку инвентаря и, конечно, посевного зерна.
В последних словах Кудрявцева прозвучал явный намек на то, что хлеба придется заготовить значительно больше, чем предполагалось.
— У кулаков из урожая мы, разумеется, возьмем столько, сколько нужно стране. Но надеяться будем на свой труд. Партия и правительство требуют от своих союзников в деревне самой решительной поддержки. Кулак на нас работать не будет… Кулак глядит в другую сторону. В Затонском и еще кое в каких хуторах он уже показал, что ему нужно.
В хате было изрядно накурено. Приоткрыли дверь в сенцы. Молчали — не было повода спорить против той правды, какую высказал Кудрявцев, и только Федор Евсеев нашел уместным засмеяться. Потом, дернув себя за крючковатый нос, он громко проговорил, самодовольно окидывая хату: