Полчаса до весны
Шрифт:
Отец потянулся к бокалу, который во время речи быстро наполнили шампанским.
– Пора вступать в игру, сын, - с необычайным трепетом добавил старший Юголин. – Ты молодой. Сильный. Ты тихандр. Сын уважаемой семьи. Основатель династии. За тобой пойдут миллионы. Приветствую тебя на моей стороне, сын.
– За тебя, Алехо! – подхватили остальные. Бофри равнодушно забросил в рот кусок огурца с тарелки, потом тоже поднял бокал. – Приветствуем тебя!
Алехо машинально поднял свой.
Вместе с пузырящейся жидкостью в горло попал комок холодного воздуха, который плотным шариком упал в желудок
Бездействие – тоже вина. Он виноват. Он убил этих людей и убьет еще больше. Неважно, специально или нет, результат–то один. Закрывать глаза все равно что самостоятельно щелкнуть зажигалкой и бросить ее в цистерну с горючим.
Он мог что-то сделать после того, первого разговора. Да, это было бы непросто, даже наоборот – это было бы практически невозможно, на грани фантастики. Пришлось бы сломать все, что построено другими и строить заново, долго, изнурено, до кровавых мозолей и ссадин. До пота, пропитывающего кожу так крепко, что не смыть водой. До боли в стесанных зубах.
А вместо этого он закрыл глаза и отвернулся. Даже не попытался.
Трус. Он всегда был трусом, верно? Когда соглашался делать то, чего от него ждут. И соглашается. Когда закрывал глаза на новое знание об отце, о том, какой он на самом деле. Совсем не похож на тот идеал, который любила описывать мать. Когда продолжал исполнять то, что делало его квартом, несмотря на свои личные предпочтения.
Когда думал, что систему не сломать.
Конечно, не сломать. Он же даже не попытался.
Оказалось, куда проще отречься от того, чего хочет сердце. Отступиться, прикрывшись, что так лучше, так безопаснее, так проще.
Философия труса. Техника хамелеона.
Он – ничто.
И это неправильно.
Сколько лет он из трусости слушал отца? Разве можно было иначе? В двенадцать отец забрал его из-под материнского крыла, обеспокоенный и недовольный тем, что она прививает ему, пацану, женские черты характера. «Делает из него бабу». Позволяет, к примеру, петь, причем лирические песни – надо же, кто бы подумал! С тех пор перед Алехо ставились задачи, которые своей целью имели только одно – воспитать из него настоящего мужика: стойкого, умного и во многом такого же неповторимого, как отец.
Мать не стала вмешиваться, отступила и сосредоточила внимание и любовь на сестрах. Кто мог ее в этом винить? Ведь она была уверена (и до сих пор верит), что ее муж лучший из квартов, что он до краев набит положительными качествами. Всю жизнь закрывала глаза на правду. Всю жизнь не желала видеть очевидного.
И он пошел подобным путем. Закрыл глаза и сделал вид, будто не имеет к происходящему никакого отношения.
Даже после того случая…
Алехо прекрасно помнил день, когда началось его испытание тихандрией, до мелочей. А как иначе? Он ждал наказания. Конечно, зная отца… но такого? Даже для него такое было чересчур.
Что заставило его пройти тихандрию? Злость? Негодование? Попытка сбросить чужие узы и уйти в автономное плавание?
Так почему так
Остаток ужина прошел как в тумане.
По дороге домой Алехо не отводил глаз от дороги, крепко держась за руль и резко дергая его из стороны в сторону.
Он виноват не меньше сговорщиков.
Он ответит.
***
Завтрак в обществе невероятно довольной своими выходками Лизы прошел терпимо.
К ночной ссоре они не возвращались.
Кветка так и не решила, что делать – забыть, типа ничего и не произошло, либо паниковать, что все капец как хреново и вот-вот наступит конец света или что-нибудь еще более ужасное.
На новостную лекцию господин Тувэ опаздывал, что случалось крайне редко, за год максимум раза четыре. Когда в очередной раз кто-то вошел, Кветка уже приготовилась здороваться, но это тоже оказался не преподаватель. Это был Алехо – такой же, как в начале года. И даже хуже. Сходу не удалось вспомнить, являлся ли он когда-либо в таком неряшливом виде. Весь наведенный лоск слез, как облупившаяся краска, костюм жеваный, галстук развязан, жилет расстегнут, как и верхние пуговицы рубашки. Казалось, от него несет перегаром даже на расстоянии нескольких метров.
Алехо подошел к ряду минималистов, встал напротив старосты и сунул руку в карман. Потом высыпал перед ней на крышку стола огромную кучу смятых, как конфетные фантики, денежных купюр.
– Сегодня вечером у меня гудеж. Все кварты приглашены. Вы, - он повел глазами по нижнему ряду людей, - обеспечьте меня всем, что там нужно. Ты, – он кивнул Майе, - ты староста, верно?
– Да, - привстала та и тут же грохнулась обратно на стул.
Алехо снова сунул руку в карман. На стол перед старостой, звякнув, опустили ключи.
– Трать сколько нужно, всем заплатишь. В восемь начало. Только раз… Только раз пусть все будет как надо.
Кварт развернулся и пошел к выходу, где столкнулся с господином Тувэ. Тот поднял брови и вытянулся струной, явно придя в боеготовность.
– Юголин? Куда собрался?
Алехо молча протиснулся мимо.
– Алехо? – преподаватель схватил его за плечо.
Кварт дернул рукой, сбрасывая чужую.
– Я ужинал вчера с отцом. вы знали?
– О чем?
– О том, какое происшествие станете рассматривать на сегодняшним занятии? Или не станете? Вчера вы промолчали… Промолчали, обсуждали какие-то квоты потребления, когда на носу куда более важные изменения. И что? Вы станете сегодня изучать предпосылки вчерашней катастрофы? А может, вы попытаетесь предугадать, чем она закончится? Или зачем пытаться, тратить время, вы ведь знаете, чем? Верно? А им скажете?
Кветка задрожала, сама не зная, чего боится. От двери веяло грозой.
Что происходит?
Господин Тувэ побледнел и отшатнулся, но быстро взял себя в руки.
– Вижу, ты плохо себя чувствуешь? Иди домой и проспись, поговорим позже. Я тобой недоволен.
Алехо отступил от него и крайне вежливо наклонил голову.
– Конечно, куратор. Как скажете.
Звякнул планшет. Кветка открыла сообщение – на рисунке стоял господин Тувэ, а по его лбу стекали крупные, выпуклые капли крови. В глазах застыл ужас. За спину он прятал маску со своим лицом, растянувшимся в улыбке.