Поле битвы (сборник)
Шрифт:
Тон и слова Рожкова совершенно не действовали на Москаленко, казалось никто и ничто не могут его вывести из равновесия:
– Игорь Константинович, как вы думаете, в МГИМО много студентов поступало и поступает по блату?
Рожков не ожидал такого «красноречивого» вопроса, и в замешательстве молчал, словно остановился, налетев на невидимое препятствие. Москаленко не дождавшись ответа, заговорил вновь:
– И в советское время там подавляющее большинство студентов были «блатные» и «позвоночные», с «лапами», а сейчас к ним добавились те, у кого денег не меряно. И никакие способности или отличные аттестаты не играли и не играют определяющей роли. И что? Это как-то кардинально влияет на нашу внешнюю политику, или состояние нашей экономики? Поверьте, ни на что это не влияет. Ну, а если конкретно говорить о литературе, то бездарные редакторы всегда были есть и будут, и их гораздо больше, чем тех, у кого действительно имеется этот самый пресловутый «литературный слух». Но это вовсе не от того, что
– Да, читал, мне в библиотеке дали ваши произведения, в той, где вы организовали студию.
– И каково ваше впечатление? – все также дружелюбно с «душой на распашку» спросил Москаленко.
Рожков вновь замялся, его воспитанность и тактичность не позволяли сказать то, что он думал о стихах собеседника. Но Москаленко и тут не стал дожидаться ответа:
– Судя по вашей мимике, они вам не понравились. Не смущайтесь, я и сам отлично знаю, что мои стихи многим не нравятся, а проза так едва ли не всем ее читавшим. Более того, признаюсь, мне самому часто не нравится то, что я пишу.
– Зачем же тогда пишите? – не смог сдержать удивленного вопроса Рожков.
– Ну, во-первых, так пишу потому, что лучше не могу. Да, я отлично осознаю, что Бог меня обделил талантом. А почему вообще занимаюсь литературой? Так ведь я осознал, что лишен этого самого таланта сравнительно недавно. Не более десяти лет назад. Но к тому времени моя литературная карьера была уже, так сказать, на мази, и менять жизнь было уже поздно, – вновь откровенно во всем сознался Рожков. – По-молодости ведь многие мнят себя гениями, а с годами, приобретая жизненный опыт, прозревают, но как говорится, поезд ушел.
– И все-таки, знаете… я всегда считал, что литература это не обычная профессия, где можно просто обладать некими навыками и стать неплохим специалистом. Это все же творчество, то есть совсем другая категория, – продолжал недоумевать Рожков.
– Вы, конечно, правы, но как бы это поточнее выразиться, правы лишь теоретически. Но на практике, увы, как говорил Гете устами Фауста: суха теория мой друг, а древо жизни пышно зеленеет. Я бы перефразировал это крылатое изречение применительно к нашей жизни: в теории на земле должны расти только полезные злаки, но в реальной жизни сорняков вырастает куда больше, – Москаленко вдруг как будто запнулся. – Впрочем, я, кажется, несколько отвлекся. Так вот, как и зачем я стал писателем. Вы не можете не помнить, что в Советском Союзе стать писателем было и престижно и довольно хлебно. Те, кому посчастливилось стать профессиональными литераторами, то есть вступить в Союз Писателей, а тем более, кто пробился в руководство Союза… они регулярно печатались и издавались и очень недурно за это получали. При этом наличие таланта было совсем не обязательно. Главное писать то, что нужно Партии и Правительству.
– Да, но сейчас-то я думаю совсем не так, нет того гнетущего идеологического пресса, – вставил реплику Рожков.
– Да, нет, но я не то вам хочу сказать, – впервые, в течении всего разговора Москаленко недовольно поморщился, и с лица его сползла гримаса безмерного дружелюбия. – Меня, тогда еще совсем молодого поэта, впервые побывавшего в Москве, на съезде молодых писателей, потусовавшегося в ЦДЛе… В общем, меня эта богемная жизнь тогдашних писателей спровоцировала и я стал из кожи лезть, делать эту самую литературную карьеру поступить в Литинститут. А сейчас… сейчас к сожалению кормушка уже не та, но тем старикам, кто всю жизнь стремился делать эту самую писательскую карьеру в рамках Союза Писателей, им-то куда деваться, в том числе и мне? Нам обратной дороги просто нет, – Москаленко уже смотрел перед собой с грустной улыбкой.
– Извините, но я не могу не спросить, только не обижайтесь… Разве вам не совестно, зная что вы не обладаете ни поэтическим, ни прозаическим дарованием, печататься, издаваться вместо тех, кто этого более достоин? – В этой реплике Рожков отчасти имел в виду и самого себя, ведь он являлся одним из тех десятков или даже сотен тысяч авторов, которым несмотря на неоднократные попытки, так и не удалось напечататься в известных литературных изданиях.
– Мне… совестно? Ну что вы, если не стану печататься я, то вместо меня не будут печатать, этих, как вы выразились талантливых авторов. Меня тут же заменят штатными авторами из той же «союзной обоймы». И я в этой «обойме» занимаю свое место по праву. Вы знаете, сколько я преодолел всевозможных препятствий, чтобы в нее попасть? Я вам вкратце расскажу. Я ведь родом с Украины с маленького шахтерского поселка и сам в молодости работал шахтером. Там у молодежи почти не было иного пути, большинство шло на шахту. Мне иногда в кошмарных снах видятся жуткие картины, что я успел пережить там за свой незначительный период шахтерской деятельности. Проработав в шахте всего полгода, я раз и навсегда поставил перед собой цель, ни в коем случае в эту преисподнюю не возвращаться. Кем мне только не пришлось побывать, и экспедитором, и проводником в железнодорожных вагонах, и пасоломщиком. Да-да, я пел псалмы в церкви, пока не определил, что выгоднее всего, в то советское время писать идеологически выдержанные стихи. Ну, и начал славить партию и комсомол, и меня стали довольно регулярно печатать сначала в газетах и журналах у нас на Украине, потом и в Москве заметили, приняли в Союз Писателей. А с членским билетом мне открылась прямая дорога в Литинститут. Правда, на очное отделение у меня уже к тому времени годы вышли, пришлось заочно кончать. А дальше вы знаете, вот дорос до секретаря, – Москаленко с явным удовольствием повествовал о маршруте своего подъема из шахтерской преисподней в литературные начальники.
Если бы такую биографию поведал советский человек в 70-80-х годах, она бы тогда была встречена «овациями», ее бы изучали, брали в качестве примера, ведь она как бы в реалиях олицетворяла слова из коммунистического гимна «Интернационал» – кто был ничем, тот станет всем.
Но сейчас шел уже 2005 год, и ни СССР, ни партии, ни комсомола, ни Союза Писателей, в том советском виде, с его неограниченными возможностями как возвеличить, так и вмять в «грязь», в небытие… этого Союза Писателей уже не было. Потому слушать такие признания Рожкову была как-то неловко. Но собеседник продолжал свою исповедь, словно давно уже копил все эти мысли внутри себя и не мог найти подходящего слушателя, и вот, наконец, нашел, и теперь все разом решил высказать, выплеснуть:
– Вот вы тут упомянули о совести. Поверьте, я далеко не самый бездарный и бессовестный в нашем секретариате. Но у нас не принято отдавать то, что с таким трудом завоевано. А что касается настоящих талантов, им не нужны ни литинституты, ни союзы писателей. Они формируются сами по себе, и им же лучше, если они обойдутся без нас, и никакой литинститут не испортит их самобытность, и минет их чаша ввязаться в наши союзные фракционные интриги и дрязги. Знаете, как ответил артист Смоктуновский, когда какой-то режиссер спросил: где вы учились? Он ответил: нигде, а разве не видно? Гению не нужно никакой специальной учебы, кроме общего образования. Разве Пушкин, Лермонтов, Есенин, Толстой или Достоевский кончали Литинститут или что-то похожее на него? Потому, мы настоящей большой литературе нисколько не вредим, мы существуем, как бы параллельно ей. Но своего, тем не менее, не упустим, мы боремся за все эти блага, даже за те крохи, что имеем сейчас, но боремся не с гениями, а друг с другом. И вот эту анонимку, что у вас в руках написали вовсе не непризнанные таланты, а такие же посредственности как и я, может даже хуже меня. Просто я смог лучшее их устроиться, но поверьте, к литературе это не имеет никакого отношения…
Рожкова так потрясла логика и откровенность собеседника, что он уже не мог сказать ни слова в ответ, сидел, словно онемев. А Москаленко, поймав кураж, все говорил и говорил:
– Знаете, еще в молодости я в качестве жизненного девиза взял слова Маяковского: «Держать взятое, да так, чтобы кровь с под ногтей выступала». И этот девиз для меня до сих пор путеводный. Много ли, мало ли я достиг? Кто-то скажет, что ерунда, а вот на Родине считают, что я сделал большую карьеру. У нас там всех, кто сумел хотя бы прописаться в Москве, считают счастливчиками, удачливыми. А уж тех, кто смог здесь стать влиятельным человеком, начальником… у нас там такие являются чем-то вроде национальных героев. Я, конечно, не смог достичь того, что сумели такие мои земляки как Хрущев и Брежнев. Но и мои скромные успехи, как ни крути, тоже немалые достижения для выходца из глубокой провинции. И, извините великодушно, своего я не отдам, что мое, то мое, – при этих словах Москаленко вдруг как-то в очередной раз неуловимо изменился в лице, и Рожкову показалось, что он как и предыдущие его собеседники, чуть повернул голову и неожиданно зло, хищно, беспощадно посмотрел на город, громыхающий за окном. Посмотрел тем же безжалостным взором завоевателя…
Игорь Константинович в одиночестве стоял в своем кабинете и задумавшись, словно не замечая, курил одну сигарету за другой, забыв о предостережении врачей. Эти трое совершенно разных его собеседника… они каждый по своему оправдывали свои поступки, говорили прямо или косвенно, что здесь, в этом городе нельзя жить иначе, чем живут они. Если не хочешь быть рабом, стань завоевателем, оккупантом, и тогда у тебя будет все, ибо возможности предоставляемые здесь неограниченны. Он курил и смотрел, смотрел на текущий беспрерывно поток машин, на многоэтажные дома, на расположенный рядом «армянский» пассаж и чуть дальше «азербайджанский» рынок… Они всяк по своему убеждали его, что все это огромное поле битвы, и в той битве они не собираются проигрывать. За этим «полем» они не видели ни самого города, ни живущих в нем людей, ведь они все это, всяк по своему, презирали и ненавидели. То ли от чрезмерного потребления никотина, то ли от всех этих дум у Рожкова вдруг тупо заныло сердце. Ведь он не мог так же относится к этому городу – ведь здесь он родился и вырос, то был его родной город…