Полет на спине дракона
Шрифт:
Нет, что и говорить, Темуджин уверовал в то, что только здравый рассудок ведёт его по жизни, ну и Небо тоже не отстаёт, и в его разговорах с Вечным ему посредник не нужен. Мало ли что кто-то там считает его безглазым орудием... он-то знает ПРАВДУ. Не раз она являлась к нему в молитвах. Да, являлась, и о преемниках он подумает сам...
Великий Хан решил назначить своим наследником мягкого, добродушного Угэдэя, а хранителем главной своей силы — законов Ясы — непреклонного, как штырь, Джагатая. Для Джучи же хан намеревался отрезать что-нибудь незаметное на окраинах империи. Не владения свои из рук в руки передавал Темуджин — выражал высочайшее пожелание. Ибо в придуманных им же самим
Вот какие важные перемены произошли дома. Разбитый, удивлённый и подавленный казнью нового друга, Джучи ввалился в юрту Уке. Расплывчатый морок упорно приводил его туда с тщетной надеждой: может быть, после очередной новой разлуки с Уке всё будет как прежде, как в первые месяцы после свадьбы, пока не появилось это проклятье — Маркуз? Того уже давно не было, а чары остались. Однако чудеса бывают редко, особенно добрые: у его любимой второй хатун был новый повод закручиниться — ходили слухи, что скоро заберут всех ханских внуков невесть куда, и она предчувствовала разлуку с Бату.
Перед тем как её волнения приобрели зримые очертания и Бату и Орду утащили в «учёную яму», на Темуджина свалилась негаданная напасть. Он поссорился с шахом Хорезма Ала-ад-Дин Мухаммедом. В подвластном шаху городе Отраре перебили монгольский караван.
На вызов зажравшегося сартаульского владыки нужно было отвечать войной... Темуджин это дело любил, но на сей раз всё случилось не вовремя... Джурджени не добиты, родные кочевья разорены военными поборами собственных черби [77] . Однако самое главное — ему не хотелось усиливать тех из своих подданных, кто верил служителям Креста.
77
Черби — интенданты.
Недавно через усилия соглядатаев он, наконец, понял: благополучно удавленные им пришедшие не прямо, но косвенно были связаны с уйгурскими христианами из оазисов — теми самыми, кто дал ему золото на джурдженьскую войну. Да, он позволил их общинам разбогатеть. Да, он не разоряет их утопающие в ладанном дыму храмы. А храмов в последние годы в степи расплодилось, как слепней у летнего озера. Рано ещё разорять... пока рано. Уйгуры ошибаются, если думают, что смогут использовать его как приручённого дракона. Волю Неба он теперь и сам знает: не волхвам Тенгри (Черной Веры) залезать в душу его людей, но и не волхвам Креста — Веры Белой... Бог хочет, чтобы торжествовала его Великая Яса, а пока пускай себе славят его имя каждый на свой лад.
Войне с магометанским шахом христианские купцы и посредники будут рады, как медведь весенним лучам. Они уж и так сверх меры разбогатели, скупая у его воинов китайскую добычу, так пусть имеют докуку в тяжбах с купцами Хорезма, чтоб не сильно наглели.
Дурной гордости Темуджин не имел и избиение купцов мусульманам Отрара простил. Погорячились соседи, порезали людишек, с кем не бывает! С шахом он хотел заключить торговый договор, огромный золотой самородок отправил ему в подарок, мол, разберись, виновных накажи. Но этот упрямый осёл всё испортил: с Темуджиновыми послами расправился...
Предстоящей войны хан испугался не на шутку. Его мухни сообщали: у шаха войск втрое против него, лучшие полководцы Темуджина увязли в Китае. Что же делать? В эти дни ему часто снилась родная джурдженьская яма, вереница рабов, в которой он сам понуро вышагивает... Нет, он уже не молод. Такого он больше не вынесет. О, Вечное Небо! А вдруг это возмездие за непослушание? За убийство пришедших. Но человек со ЗНАКОМ больше не появлялся.
То, что великий Тенгри ему по-прежнему благоволит, выяснилось довольно скоро. Как же иначе объяснить, из-за чего Небо лишило шаха разума, и вместо того чтобы растоптать монголов превосходящими силами, Мухаммед растолкал войска по городам, а сам сбежал.
И всё же была в этой новой войне и своя польза: конечно при условии, что вражья сила сидит за стенами. Размолвка Великого Хана со старшим сыном всё углублялась, что само по себе неопасно. Настораживает другое. Джучи известен своим тошнотворным бабским милосердием, и это многим нравится. Желающие того, чтобы степь превратилась в стоялое гнилое болото, всё чаще видели в нём — в Джучи, а не в Угэдэе — законного наследника улуса. Сейчас все, сбивая копыта коней, носятся от облавы к боевому учению — это Темуджин им, заблудшим, устроил. Но как бы они, отдышавшись на досуге, не подумали сдуру, что ненавидят умирать за справедливость и хотят сладко жить и плодиться.
Вот всех этих прихлебателей и бросить на сартаулов, а завоёванные земли отдать Джучи. Пусть-ка на своей шкуре попробует, каково править покорёнными «милосердно». А дальше, на полночь есть ещё и эти кыпчаки, пригревшие огрызки меркитов. Вот это пламя мы сыночку и пожалуем, пусть милосердствует, не до бунта будет — уйти бы живым. А если не удастся живым, так в том хан не будет виноват. Чужие улусы обширны, никто не скажет, что Темуджин кого-то из детей обделил.
А не своего добра не жалко, тем более, если его ещё пока и нет.
Дабы слюни сынок не распускал и с покорёнными не миндальничал, Чингис приставил к Джучи непреклонного Джэбэ-нойона. Ежели что, это и слежка, и помощь. Когда-то они вместе ходили на меркитов и с тех пор терпеть друг друга не могли.
Шествуя с вышколенными туменами вниз по реке Сейхун [78] , Джучи и Джэбэ занимались любимой ещё с меркитских травль игрой — перетягиванием «верёвки». С одной стороны той верёвки (у Джэбэ) была мёртвая пустыня, с другой (у Джучи) — пустыня с некоторой оставшейся людской живностью.
78
Сейхун — Сырдарья.
В Сыгнаке первенство осталось за бестрепетным нойоном хана — город поголовно вырезали за убийство посла и внесли в перечень «злых городов». Зато Джучи отыгрался на Дженде — население вовремя сдалось, и его пощадили.
Столицу Хорезм-шаха Мухаммеда, многолюдный «волчий город» Гургандж, царевич хотел сохранить во что бы то ни стало. Тут ему жить и править, ведь не развалинами же? Но Джэбэ (прилетел «дальняя стрела» от хана, растолковал) с такой же силой жаждал выслужиться на своём обычном поприще. Гурганджцы сдаваться не захотели, сопротивлялись отчаянно. Очень им хотелось город отстоять, потому и погубили себя вместе с семьями. Такой резни Джучи не помнил даже по Китаю... И снова у него было ощущение, что он воюет на стороне врага со своим народом.