Полет на спине дракона
Шрифт:
Не стоит и говорить, что подробности задушевной беседы родных людей, не замедлив, долетели до Юлюя Чуцая. Новости он узнавал одним из первых в Великом Улусе. Отдав должное Тулуевой выдержке, всесильный фаворит вспомнил про некоего чародея Маркуза (в сведениях о нём чудеса переплетались с туманной явью), единственного из неких пришедших, которые уцелели после давней травли. Вспомнил и про то, что Тулуя и Маркуза связывала таинственная дружба. «Его наука, чародея», — подумал Юлюй Чуцай. Поведение Тулуя ему понравилось. И что теперь? Выжидать, когда Темуджин «очнётся»? От этого зависело все: и судьбы молодых джучидов, и Тулуя, и — кто знает — может быть, и самого Чуцая.
А если...
Если Величайший не очнётся, будет тоже не сладко. Весть о смерти Повелителя грозила такой залихватской смутой, перед которой все художества прежних лет могли померкнуть, как свет бумажного фонарика на фоне пожара. Спуститься с вершин военной доблести к скучной мирной жизни в завоёванных странах нужно было так, чтобы при спуске не сломать себе шею. А для этого хорошие отношения именно с Тулуем были тут как нельзя кстати. Нужно было срочно заручиться его благодарностью хотя бы за то, что спас его от внезапной казни. Да, именно так, а для этого предстояло рискнуть, ещё как рискнуть.
Чуцай вызвал придавленного случившимся ханского сына к себе, осторожно посетовал на нездоровье Величайшего и дал понять, что заступится и за Тулуя, и за тех джучидов, которых Тулуй пытался спасти.
Беседа была длинной и нервной, но разошлись они, по крайней мере внешне, союзниками.
Да, Тулуй был как раз тем самым человеком, который бы удержал коней, раздирающих колесницу новой империи, лишившейся своего бога. Ибо имел редкостный дар ладить со всеми, оставаясь самим собой.
Давши слово — крепись. Все тургауды, которые слышали ненужное, поплатились за собственную жалость и нерешительность как раз тем, от чего они уберегли Тулуя. Юношей было жаль — себя и дела ещё больше. Чтобы совершить даже это, пришлось сильно постараться — он был при Темуджине пусть и влиятельным, но всего лишь фаворитом и права казнить или миловать не имел. Его причудливая звезда взлетела позднее. Но если бы безумная воля хана дошла до Хранителя Ясы Джагатая, то и Тулуй, и Бату (да и сам Чуцай за сокрытие) тут же поплатились бы головой.
Если бы Юлюй был склонен верить в благосклонность Неба, то подумал бы сейчас, через много лет, что тогда оно его хранило. Но будущий канцлер никогда не полагался на Небо, поэтому сейчас ничего такого не подумал. Тому была веская причина: его тогдашние беседы с лекарями, намёки, призрачные полуугрозы, посулы. До самого последнего мига он ещё сомневался, что поняли правильно... Он и сейчас сомневается.
Так или иначе, но с той последней истерики ничего осмысленного от Темуджина никто не услышал... до самой его кончины. А её скрывали, пока зловоние не пересилило ароматы всех притираний.
На фоне всего этого у раскрытых ворот злополучного Джунсина азартно резали беззащитных тангутов, вышедших из города с дарами — сдаваться. Претворялись в жизнь — точнее в смерть — уже даже не приказы Кагана, а бредовые выкрики агонизирующего страдальца: «Всех истребить, всех».
Бесспорно, тангутская резня была своеобразной тризной по усопшему вождю, но острая нехватка скота в монгольских степях (почти все поели в сартаульском проходе — и своё, и захваченное) лишило грандиозное пиршество должного первородства. Людей отправляли вослед Кагану, но баранов, лошадей и верблюдов оставляли в живых, пока. Если бы не эта тангутская добыча, вся грандиозная башня монгольского могущества рухнула бы в песок, подрытая поборами... Ах, если бы тангуты продержались ещё немного, ещё немного.
Темуджину не повезло. Его наследникам повезло несказанно.
Так или иначе, но возникший на теле вселенной, как свищ на незажившем брюхе (о поганый язык, как заря на незажившем небе), благородный покровитель Чуцая отправился пугать предков.
Юлюй
По монгольским законам Тулую как младшему сыну предназначался Коренной улус — то есть земли на реках Керулен и Онон, откуда вся поздняя благодать расползалась. Протолкнуть его во временные правители для Чуцая особого труда не составило, влияние своё (не без помощи Тулуя) тоже удалось удержать — благодарность входила в число недостатков нового Еке-нойона [93] .
До Великого Курилтая, который огласит преемника, рыдать и сетовать предстояло два года. Срок, вполне достаточный, чтобы Темуджин из «бога еле живого» (каким его видели в последние дни жизни) превратился в бога вечно живого, точнее — божьего сына. С тех пор всех независимых государей окрест монголы заставляли поклоняться «Богу и Сыну Его Чингису».
93
Еке-нойон — буквально «старший нойон», регент.
Двухлетнее выдавливание из себя «слёз державной скорби» — удовольствие дорогое, особенно при наличии врагов, которые не сразу поняли, что их «державная радость» преждевременна. Но Тулуй оказался молодцом. С большой выдержкой он лавировал меж «единственными правдами», зубы которых были ещё слишком нежными, чтобы вцепиться друг в друга.
Монгольские ветераны, занимавшие в армии ключевые должности, видели в Тулуе друга и воспитанника Субэдэй-багатура, стоявшего у истоков державы, а покорённые этими седыми волками кераиты и найманы — любимого мужа главной христианки Суркактени-беги. Те же, кто считал, что монгол — это не кровь, а дух, кто мечтал под тугами «вечноживого Чингиса» пройти «до последнего моря» (такие собирались вокруг Джагатая), ещё не забыли, как Величайший называл Тулуя своим «зеркалом», своим «первым нухуром». Конечно же, союзниками Тулуя были и те киданьские грамотей, которые держались за Юлюя Чуцая — тут уж сам удержавшийся на острие горы фаворит постарался.
Может быть, правда состояла в том, что у каждой из этих сил было своё ненавистное пугало, гораздо более шумное и противное, чем обаятельный Тулуй.
Так бывший джурдженьский батрак, сын удавленной дочери надсмотрщика за рабами, стал главным человеком в империи, но власть не принесла ему радости. Он был слишком человеком, чтобы стать чьим-то безропотным знаменем, и в то же время — слишком человеком, чтобы поднять своё знамя — глухое, как любая тряпка, к чужому ропоту.
Тулуй годился для того, чтобы воевать (враг там — в чужих одеждах), чтобы мирить людей (раздоры губят сплочённое войско), но интриг он не выносил — считал это занятие женским, недостойным воина. По сути своей он всегда оставался любимым учеником Субэдэй-багатура.
Когда здоровый, азартный, крепкий телом Темуджин ещё перед сартаульской войной провозглашал своим наследником Угэдэя — существо добродушное и рыхлое, — он, конечно же, не о далёком будущем думал, какие там наследники, когда у самого сил на десятерых! Причина была как раз в том, что интриги — дело женское. Хлопотала за своих отпрысков назойливая Бортэ, не давала проходу напористая красавица Хулан — все зудели, требовали подумать о будущем. Да и матереющие сыновья по простоте душевной не знали, что он бессмертен — хотели определённости.