Полет на заре

Каширин Сергей Иванович

Работа подошла к концу. Две небольшие лопаточки с удобными рукоятками были обструганы гладко, можно не бояться порвать или протереть ими прорезиненную ткань лодки. Теперь есть чем грести.

Опять в море? Об этом страшно даже подумать. Самому не верится, что перенес такие мытарства, барахтаясь в злых волнах. Да и силы уже не те. Нет, нет, лучше подождать. Появится все-таки снова самолет или катер. Если островок находится в заливе…

В самом деле, какой это островок? Просто одинокая скала посреди моря, или она недалеко от берега? А возможно, это часть какого-то архипелага? В тумане вокруг ничего не увидишь. Как

же он мало знает море, над которым летал! Правда, служит здесь, на Севере, совсем еще немного, но разве это оправдание? Детский лепет! Давно надо было более детально изучить район полетов, поинтересоваться не только общими очертаниями берегов, но и глубиной, и мелями, и островками. А так — гадай на пальцах, где ты. Сиди уж на месте, мореплаватель, и не рыпайся. Это будет благоразумнее…

У него появляется ощущение невесомости: то ли он плавно идет ко дну, то ли опускается на парашюте, и ему почему-то не хватает воздуха. Куницын широко, до судороги в скулах зевает. Опять наваливается сон, и летчику совсем не хочется бороться с ним. Забыть бы хоть на время обо всем, а там будь что будет. Нет, заснуть можно так, что потом, окоченев, уже не найдешь в себе сил и с земли подняться.

Подняться надо сейчас, немедленно. И ходить, ходить. Ты в черном шлемофоне, в черной куртке. И ботинки черные, и брюки. И земля на этом диком, наверняка безымянном острове тоже черная. На ней тебя, лежачего, никто не заметит ни с самолета, ни с катера. Встань!..

А остров, оказывается, немного больше, чем ты посчитал вначале. В ширину триста шагов, в длину — целых полкилометра. Наверно, шаги стали короче…

«О чем это я? Ах да, такой большой остров и — надо же! — необитаемый. Необитаемый остров в море, которое вдоль и поперек избороздили корабли. Даже катера проходят неподалеку, а острова, такого огромного острова, не видят. Или я приводнился после катапультирования в океан? А то и вовсе на другую планету?.. На необитаемую. Когда Юрий Гагарин полетел в космос, я тоже затаил мечту подняться к звездам. И вот я на неизвестной, необжитой звезде…

Юра Гагарин… Вот — Человек! Вот пример для тебя, капитан Куницын. Отправляясь первым в мире в свой беспримерный космический рейс, он знал, что может не вернуться на землю, сгореть подобно метеору, но не дрогнул даже перед такой опасностью. Или ты считаешь, что он не думал об этом? Думал. Он тоже живой человек. А ты боишься моря.

«Безумству храбрых поем мы песню!..» Это — Горький. Ты прав, дорогой Алексей Максимович. «Безумство храбрых — вот мудрость жизни». Теперь я знаю, что делать. Близится ночь. Час-полтора еще можно оставаться здесь, ожидая помощи. Но чтобы меня могли обнаружить с воздуха или с моря, надо ходить, махать руками. Так какая разница, где двигаться: по суше или по воде?

Разница есть. Одинаково холодно и здесь, в промозглой сырости, и там, в волнах. Но на суше мечешься на одном месте, как белка в колесе, а по морю можно плыть к земле, к людям. Там скорее и катер встретишь».

Куницын, почти не хромая, быстро пошел к берегу. Принятое решение прибавило сил.

Жаль только, что в маленькой лодке сидеть неловко. Вот если бы скамеечка, чтобы не поджимать больные ноги.

На бортах лодки петли для больших весел. У него — крохотные. Он продел в петли палку, которая служила ему костылем: это будет скамейка.

Море, навоевавшись за минувшие сутки,

колыхалось устало, лениво, будто выбирая в своем огромном ложе более удобное положение, чтобы спокойно улечься на отдых. Летчик постоял перед ним минуту-другую в нерешительности, затем спустил лодку на воду и сел на «скамейку».

Ух! Лодка тут же опрокинулась, Куницын навзничь плюхнулся в волны. Он не учел, что, садясь на продетую в петли палку, сместит центр тяжести.

Чертыхаясь и отплевываясь, Иван вскочил на ноги. Одежда немного провяла на ветру и от собственного тепла, и вот, насквозь промокший, он опять будет дрожать от холода.

Он впервые глухо застонал. Не от боли. От обиды. Надо же — одно за другим все тридцать три несчастья. Глаза застилала горячая пелена. Наверно, поднимается температура. Простуды, конечно же, не миновать. Не отказаться ли от задуманного?

— Ни за что. Поплыву! — процедил он с ожесточением. — Все равно поплыву.

«Это безумие!» — леденящим шепотом отозвался прибой.

«Безумству храбрых поем мы песню…»

Выдернув палку, Иван со злостью отшвырнул ее в сторону и забрался в лодку. И — поплыл, загребая самодельными веслами.

Куда?

Вперед!

От берега, от холодной, но незыблемой суши он поплыл, бросая вызов стихии.

А море, словно заманивая его в свою бездну, вдруг прикинулось спокойным. Волны слегка кудрявились шелестящей пеной, но их шелест был ласковым, мягким.

Близилось время прилива.

ЧЕЛОВЕК ДОРОЖЕ ВСЕГО

— Товарищ полковник, разрешите?

— Да, я вас слушаю.

— Разрешите и мне поехать с командой…

Капитан Костюченко застыл в нетерпеливом ожидании. Взгляд возбужденный, на скулах нервно напряглись желваки, в выражении лица плохо скрытая обида. Горничев окинул летчика пристальным взглядом и опустил глаза к лежавшим на столе бумагам. Он понимал его душевное состояние, но, как всегда, не спешил принять решение.

— Садитесь.

— Спасибо…

Садиться, однако, Костюченко не стал. Придется объяснить капитану все по порядку…

Начальник порта сообщил, что на поиски отправлены все суда, которые были на ходу. Сегодня — аврал: готовят и те, что были поставлены на зимний ремонт. В воздух снова подняты вертолеты, только погода, как назло, ставит палки в колеса: видимость ноль. Приходится комплектовать поисковые группы дополнительно в прибрежные районы. Но не пошлешь же всех до одного! Нельзя и о боеготовности забывать. Надо продолжать занятия, вести работу на самолетах, нести боевое дежурство…

— Не беспокойтесь, Николай Васильевич, — мягко сказал Горничев.

У Костюченко упало сердце. Слишком хорошо знал он эту манеру командира — уважительно называть по имени-отчеству. Заговорил так — не проси, наотрез откажет. Ну вот, так и есть…

— Я понимаю вас, но, по-моему, его вот-вот найдут. Во всяком случае…

Костюченко молча смотрел на полковника и уже ничего не слышал. Сам того не замечая, сунул руку в карман, нащупал пачку с папиросами. Он вообще много курил, а когда был возбужден, часто даже в присутствии начальства держал в зубах дымящуюся папиросу. Ему не раз делали замечания. Он вспомнил об этом, опустил руки по швам, но из кабинета не вышел. Его худощавое лицо обиженно вытянулось и потемнело, быстрые, живые глаза смотрели холодно и сердито.