Полет над разлукой
Шрифт:
– Эх, Алечка, мне бы твои заботы, – улыбнулся он, перебив ее страстно-сбивчивый монолог. – Вот будет у тебя свободное время – целый день можешь провести на кухне, я с большим интересом понаблюдаю. Этого ты хочешь?
– Ты все к шутке сводишь, – шмыгнула она носом. – А я чувствую во всем что-то временное, такое мимолетное – даже в этом… – сказала она, снова поболтав ложкой в остывшем борще.
Андрей промолчал.
Аля и забыла уже, когда последний раз готовила настоящий обед – пожалуй, только когда жила с Ильей. Не для себя же было готовить:
К ее собственному удивлению, оказалось, что за несколько лет она не забыла те нехитрые премудрости, которые являются предметом гордости умелой хозяйки, но ее всегда оставляли равнодушной. Аля даже вспомнила рецепт фаршированной рыбы, готовить которую ее научила когда-то Бася Львовна, и решила его опробовать в первый же свободный день.
– Та-ак, и луковую шелуху, значит, на дно… Интересно! И чайную заварку добавить… Надо же!
Андрей сидел на табуретке посередине кухни и комментировал ее кулинарные изыски. День был жаркий, и рубашка на нем была расстегнута. Наблюдая за Алиными действиями, он время от времени открывал какой-нибудь ящик и подавал ей то длинный нож, то решетку от мясорубки, которых она не могла найти.
Аля едва сдерживала смех, слушая его замечания.
– Андрюша, прекрати издеваться! – наконец не выдержала она.
– Почему же – издеваться? – Он изобразил глубокое изумление. – Я, может, восхищаюсь. Умираю от восторга – как много ты, оказывается, умеешь! Мужчина льет слезы умиленья: его прелестная женщина забыла о Мольере и занялась наконец делом.
– Ну что ты хочешь этим сказать? – Аля расстроенно посмотрела на него. – Ты меня путаешь и путаешь! Как мне тебя понимать – смеешься ты надо мной, правду говоришь?
– А как ты думаешь? – с интересом спросил он.
– Да в том и дело, что не знаю! Ты как мотылек: у меня глаза за тобой не успевают.
– Да, это мысль… – с задумчивым видом произнес он. – Пошли тогда погуляем?
Андрей поднялся с табуретки и застегнул рубашку.
– Ну вот, – немного обиженно произнесла Аля. – Я тебя хотела порадовать…
– Алечка, жаль охлаждать твой энтузиазм, – сказал он, – но мне вообще-то совершенно все равно, что есть. Так что зря ты наше драгоценное время тратишь на эту демонстрацию. Давай лучше к Новодевичьему пройдемся.
А она и думать не думала ни о какой демонстрации! Алю обидели его слова и небрежный жест, которым он развязал на ней фартук. А она-то еще в немецком магазине выбирала этот фартук – клеенчатый, непромокаемый, в зеленых елочках…
«Конечно, зачем ему все это, – с тоской подумала Аля. – Все это привязывает, привыкаешь к этому – фартучки, обеды. Не хочет он… Погуляли и расстались – куда как проще! А мне и возражать не приходится».
Выходной день выдался ведь совершенно случайно, и репетиции опять начинались завтра, и занятия в девять утра…
Никак она не могла разобраться в его отношении к себе! У нее не оставалось на это времени, она нервничала и на него же сердилась, понимая, что он ни в чем не виноват.
Но были минуты, в которые Аля начисто забывала все, что могло сердить или
В эти минуты ничто их не разделяло, и она чувствовала, как душа ее трепещет от прикосновения к его душе. Ощущение живой тайны пронизывало ее в такие мгновения, и ничего не было дороже.
Это почти всегда происходило ночью – днем они просто виделись мало, – и всегда это были минуты после близости. Аля чувствовала плечо Андрея под своей головой, и как сердце его бьется у ее виска – едва слышно и быстро, как у ребенка.
– О чем ты думаешь? – спрашивала она.
– Я не думаю. – Она не ушами слышала его голос, а изнутри, всем телом. – Я просто так – лежу с легкой головой. Ты знаешь, как это бывает? Все во мне мелькает так быстро, неуловимо. Тебя слушаю, Сашенькая моя милая…
Он только в такие минуты называл ее Сашенькой, и он был единственный, кто мог так ее называть.
– А я так не могу, – расстроенно говорила Аля. – Я легко не умею думать. Я когда думаю, то вся напрягаюсь, ничего кругом не вижу, и голова у меня тогда гудит. И вообще, мне тогда тревожно. Это от бесталанности, наверное.
– Да? – Аля почувствовала, что он улыбнулся. – Что же тебя сейчас тревожит?
– Сейчас – ничего. – Она поцеловала его в выступ ключицы – чуть белее, чем все его тело, с которого так почему-то и не сходил загар. – Сейчас я тебя слышу как никогда, и ничего меня не тревожит.
– Что тебе рассказать? – спросил Андрей.
Он уже знал, что она часто просит что-нибудь рассказать, и готов был это делать до бесконечности. Даже если он говорил о чем-нибудь отвлеченном, каждое его слово звучало для Али ясно и просто.
– Например, почему ты спектакли стал оформлять, – сказала она.
– Что ж, это простой пример. Потому что мне нравилось театральное пространство. Оно ведь особенное – очень чувственный узел. Вот, например, ты – на сцене. Я тебя люблю, я чувствую в тебе живое, и не хочу я тебя никуда помещать, даже в самые красивые декорации. И поэтому я хочу найти такие декорации, которые все пространство сцены спроецируют в тебя. Непонятно? – спросил он.
– Ну что ты, все понятно.
Аля слушала его, перевернувшись на живот и подбородок положив на руки.
– Ну вот, Карталов чувствовал, что я ему не рамочку эффектную делаю, и мне хорошо было с ним работать. Знаешь, когда я впервые это понял?
– Когда? – заинтересовалась Аля. – Когда вы впервые встретились?
– Ну, когда мы впервые встретились, я мало что понимал, – улыбнулся Андрей. – Я тогда только что родился, так что первую нашу встречу помню смутно. Потом уже, когда я к нему на репетицию пришел однажды. Я тогда на втором курсе учился, а он в Театре на Таганке «Конармию» Бабеля ставил. Нервничал, злился – театр-то прекрасный был, да не его, он себя наверняка чувствовал инородным телом. Ну, я тогда этого всего не понимал еще. Но оформление мне не понравилось страшно. Статичное, монументальное… А я почувствовал, чего он хочет: чтобы каждый персонаж выходил на сцену и тут же все пространство менял по себе.