Полёт попугайчика
Шрифт:
Но Томми ни в какие раздевалки вхож не был, а перед физкультурой, на которую постоянно опаздывал, переодевался последним.
– Попугайчик!
– Тут.
– Примерь-ка тряпочку…
Томми покрутил в руках ворох складок и ткани, кое-как нашел, куда просунуть голову, и оказался в чем-то, похожем на свадебное платье.
– Господи, – сказала Айлин, прикрывая рукой рот, чтобы не рассмеяться. – Что же это такое…
Томми вышел из-за шторки и развел руками, мол, что дала, то и надел…
Кит стоял напротив и смотрел
– А можно и мне плащ? – спросил Томми, поняв, в чем разница.
– Нет, статуе плащ не полагается. Снимай, сделаю ее покороче.
– А джинсы останутся на мне? – с надеждой спросил Томми.
– Где ты видел римлян в джинсах, – отозвалась Айлин. – Снимай. У тебя волосы хорошо укладываются?
– Не укладывал.
– Иди к Анхеле, она тебе кудряшки сделает.
Томми снова вспыхнул. Ему было невыносимо стыдно стоять перед Китом в дурацком платье и ожидать бигуди. Хогарт неторопливо выпутывался из хламиды. Из-под пояса джинсов на плоский живот поднималась тонкая дорожка темных волос.
Ему, видимо, было наплевать, что происходит с Томми.
В примерочную заглянула Минди. Она завязала свои белокурые волосы в пышный хвост, надела очки в голубой оправе и сунула за ухо карандаш. В этом виде она очень походила на тех режиссерш, образ которых любят изображать в кино.
– Брысь отсюда, – сказала она Томми. – Ты мне пока не нужен.
И Томми вышел, на ходу натягивая футболку, беспомощно обвел глазами зал, приметил Карлу, сидевшую на каком-то стульчике у стены и пошел к ней, перешагивая через расстеленные на полу листы ватмана.
– Ты придурок, – сказала Карла.
– Знаю, – согласился Томми.
– И что теперь делать?
– Сегодня попробую уйти отсюда с Хогартом. Моран не хочет с ним связываться.
– А завтра?
Томми вздохнул.
– Мне теперь деваться некуда. Моран меня в покое не оставит.
– И что?
– Да не знаю я! – Томми пнул кроссовком стоящий рядом стул. – Куплю пистолет и прикончу его. Других идей у меня нет.
– Вот дурак, – сказала Карла. – Ну что тебе стоило посидеть смирно?
– Да сколько можно? – разозлился Томми. – Этот псих плюет в мою еду, а я должен его благодарить.
– Думаю, теперь он будет плевать тебе в морду. Нам еще год учиться, и каждый день он будет плевать тебе в морду, вот увидишь.
Томми поднял голову. В середине зала, тоже уже в обычной своей одежде, стоял Кит Хогарт и слушал Минди. Минди карандашиком показывала ему то в один, то в другой угол сцены, а Хогарт смотрел прямо перед собой, словно не слушая ее разъяснений.
Тимми и прежде знал – Хогарт сильный, очень сильный. Он видел его на поле, неутомимого, уверенного. Сто раз видел в школьных коридорах, сто раз в столовой, на улице… но только сейчас заметил, как хорошо Хогарт
Моран боялся Хогарта, вот в чем дело.
Если подумать, то половину бед Томми преподносит на блюдечке именно футбольная команда – те самые медведи, которых хлебом не корми, дай только поиздеваться над Попугайчиком…
Если подумать еще, то станет ясно – все они сталкивались в Хогартом на поле, и все они знают, на что он способен.
– Мне нужно подружиться с Китом, – сказал Томми.
– Что?
– Подружиться с Китом Хогартом.
Глава 3.
Вечером в пятницу Оливия Хогарт жарила котлеты. Это была традиция, ритуал, которому она отдавалась со всей страстью стареющей матери семейства. Оливия Хогарт была из тех женщин, чью красоту время уничтожает беспощадно.
На фотографиях десятилетней давности она была еще свежа, но уже обзавелась глубокими складками на лбу и у крыльев носа. С тех пор кожа ее продолжала сжиматься и растягиваться: высохли губы, обвис подбородок, опустились веки. Оливия упорно не замечала изменений – каждое утро она наносила на щеки и скулы розовую блестящую пудру, которая придавала ей девичьей свежести в молодости, а теперь беспощадно выставляла напоказ все складки и обвислости. Оливия уверенно рисовала губы и особые «кошачьи» глаза с помощью длинных стрелок, которые непременно размазывались к полудню.
Она все еще жеманилась, надевая платье с открытыми плечами, умела заливаться загадочным тихим смехом и многозначительно наматывать на палец прядь химически белокурых волос, но пользовалась этими умениями все реже и реже, предпочитая все сильнее увязать в придуманных домашних традициях: котлеты по пятницам, уборка по средам, «монополия» по вторникам, рюмочка коньяка по субботам.
Впрочем, ее все еще считали красивой. Она так гордо вышагивала, так умела повести глазами, что мужчины провожали ее взглядами.
Оливия умела одеваться, и это тоже держало ее на плаву: ее крошечные всепогодные шарфики, брошки и пуговки – все составляло единый ансамбль, который на миссис Хогарт звучал тихо и удивительно стройно.
В гостиной Хогартов висел ее портрет, увеличенный во много раз, и редкий гость – например, полицейский, зашедший предупредить о возможности разлива реки, – не обратил бы внимание на этот портрет.
Кит не мог сказать, что знает о матери хоть что-то определенное. Она была мила, внимательна, ласкова, но совершенно пуста. Что скрывалось за набором милых привычек и распорядком жизни семьи, не знал никто. Оливия напевала утром, стирая пыль с полок, напевала в садике, высаживая маргаритки, любила слушать музыку с пластинок, вишневый пирог и дождливую погоду.