Полгода в больнице с ребёнком: дожить до выписки и не сойти с ума

Рязанцева Ирина

Последняя бабка ведёт внучку домой из бассейна. Делаю финальный круг вокруг здания; пальцы уже не двигаются от холода.

Когда к снегу прибавляется дождь, мальчишки, играющие в футбол на соседнем стадионе, рассыпаются, как колония муравьёв, чьё гнездо посыпают лимонной кислотой. Трое остаются на поле, спасают мячи – разноцветные муравьиные яйца.

В запотевших окнах второго этажа спорткомплекса мелькнул обруч, и больше ничего. Под потолком на лампе повисла розовая скакалка, которую кто-то, закинув повыше, так и не дождался. Из двери выбежала чья-то дочь с обручем, и сторож закрыл за ней дверь. Она шла вокруг бассейна и крутила обруч на правой руке.

Волга

пахнет хлором. И немного – ежевикой.

Озеро Бохинь

Словения, сентябрь 2018

Бохинь – гигантский прозрачный глаз неведомого животного. В какую сторону ни пойдёшь, он смотрит на тебя. Нет желания от него ускользнуть, и я беру роль наблюдателя на себя. Теперь я животное, которое смотрит на озеро, животное, которое пришло на водопой.

мне этот тон не нравится, Эверетт

не говоришь, откуда знаешь меня

кто ты

может, никакой не Эверетт?

а, например, женщина по имени Анна?

Не знаю, о каких женщинах ты говоришь, Кира;

я знаю только одну.

Впрочем, ты тоже её знаешь.

Другие женщины всегда доносились до меня издалека.

То будили колокольным звоном,

отчего я вздрагивал.

То верно шинковали слова,

как старый кухонный нож моей матери.

Но ту женщину —

не слышно.

Я слышал её только однажды,

ещё в школе,

когда пришёл на стадион на физкультуру

и полчаса бродил по беговым дорожкам один.

Урок отменили, а мне никто не сообщил.

В ту рань солнце бегало по кругу,

я смотрел,

как легко оно побеждает всё остальное.

Лёг на траву – и, когда задремал,

услышал, как она легла рядом и ничего не сказала,

как неохотно говорит и теперь.

Я боялся дотронуться до этого молчания —

и удивлялся,

что её шаги могут быть такими тихими.

Тогда и всякий раз,

когда наступало это молчание,

я не слышал её,

но знал: она идёт рядом.

ты меня разыгрываешь?

это кто-то из моих знакомых прикалывается, да?

Глажу твой камень,

он становится тёплым.

Положил в правый карман.

Не хочу быть камнем. Особенно тем, который кладёт в правый карман этот непонятный Эверетт. Жду, когда за мной хоть кто-то появится, но – никого. Эверетт, должно быть, стоит на месте, если так долго не может меня догнать.

Ещё утром я была в Любляне – и представить не могла, что сегодня окажусь здесь. Теперь же двигаюсь по берегу Бохиня, делая вид, что умею ходить вокруг озера.

На озере пахнет не так, как у Волги. Вокруг – горы, и запах воды тут задерживается. Его можно скульптурировать.

Щедрость света – удивляет. Я не вижу, отражаюсь ли в озере, но чувствую, как вода плещется на моём лице в свете солнца. Мы проникаем друг в друга, но не влияем друг на друга. Наблюдение прекращается только тогда, когда закрываешь глаза.

Я не знаю человека, который подошёл ко мне. Он высок, как высок его отец или брат. Как высок его сосед и сын. Как высока его жена или гора.

Никогда не замечала, что у всех людей одинаковые лица. В мире слишком много зеркал.

Спросила, как его зовут. Драган. Но и отец Драгана был Драган, и брата его звать Драган, как и мать его. Как всех в его селе, всех в его городе, на его планете.

Он никогда не видел людей с другими лицами. Не называл другими именами. Они все живут, как жили их прадеды. Они знают, где добыть воды, по каким тропам лучше не ходить, и кто принесёт почту завтра.

Почтальона тоже зовут

Драган, и он приедет на жёлтом велосипеде. Передаст письмо от Драгана из Ново Место, который пишет, как много яблок уродилось в этом году в его саду, яблок в этом году – уйма. Как он называет парикмахера в салоне у фермерского рынка? Драган. Она стрижёт его так же, как стрижёт Драгана из школы. Как стрижёт Драгана из табачной лавки.

Драган наклоняется надо мной – и я вижу его щетину. Светлую, как щетина его сына. Светлую, как щетина его прадеда.

В глазах Драгана нет ничего чужого. Он смотрит прямо и не сворачивает.

От Драгана пахнет сентябрьским потом, но не таким слышным, как летом.

Озеро не наблюдает за Драганом, оно его – живёт. Спиной Драган чувствует прохладу воды, но не оборачивается, зная, что наблюдать за ней не нужно. Вода на своём месте, а ты – на своём.

– Что ты делаешь у этого озера, Драган?

Спросил он меня.

Решив убедиться, что я – не Драган, я побежала к озеру.

Примчалась к Бохиню, посмотрела в воду.

Драган.

Никогда не видела никого драганее себя.

Река Шпре

Берлин, Германия, за два месяца до озера Бохинь

Мы с Густавсом прилетели в аэропорт Шенефельд утром. Головной офис часто посылает нас на срочные задания вместе. Кто ещё может сорваться по первому звонку? У всех дети, семьи…

Густавс хотел жрать, но не меньше – сэкономить: выйдя из терминала, он искал кафе дешевле, чем в аэропорту, и выбирал закусочную, как квартиру. Но Германия – страна, в которой ответа не найти. Здесь появляется ещё больше вопросов.

Я предложила Густавсу приземлиться наконец в ресторане с верандой недалеко от выхода из аэропорта.

– Не ем в омни-забегаловках. Сосисками несёт, – сморщился Густавс.

– Там наверняка есть и вегетарианское меню.

– Вся одежда пропахнет. У меня новый пиджак. В апартах пообедаем. А ты чего в Вашерес не поехала? Давали двойной гонорар за срочность.

– Там нет большой воды.

– Огромное озеро Бурже недалеко.

– Времени бы не осталось туда доехать.

– С двойным гонораром я и на суше себя неплохо чувствую. Кстати, что там на контроле? Опять долго смотрели твой рюкзак. Поэтому ты любишь ездить в поездах?

– Надо было видеть их лица.

– Почему тебя всегда так долго досматривают?

– Морда у меня такая.

– Ещё какая-то вонища, кроме сосисок. Чувствуешь?

– Нет, – узнаю я запах из моего рюкзака.

– Дерьмо какое-то готовят…

Водитель на кремовом «Мерседесе» повёз нас в апартаменты на Schonhauser Allee. Усатый аккуратный седой мужчина лет пятнадцать назад приехал из Казахстана и обрадовался возможности поговорить по-русски.

В городе, который почти в девять раз больше Парижа, нет столичности. В июне Берлин – просторная опустевшая дача. До того расслабляешься, что максимум, на чём можешь сосредоточить внимание, – прозрачный наружный лифт в доме напротив, поднимающий высокого мужчину.

Есть города для созерцания, а не для жизни. Такие города нужно выставлять в музеях – а в них возьми и поселись люди, понатыкав мусорные баки, прачечные, парикмахерские и газетные киоски…

Берлин же с его широкими проспектами, шпети и дешёвым стрит-фудом – создан для жизни.

И если одни говорят, что Германии в Берлине не осталось, разве что в Целендорфе с его почти загородным спокойствием или Шарлоттенбурге с платановым бульваром Кудамм, то Густавс считает: Берлин с его грязными Кройцбергом, Веддингом и Нойкёльном, бычками, зассанными переулками, безумными вечеринками в Котти – и есть Германия. Впрочем, и в Пренцлауэре можно наступить на присохшее собачье дерьмо.