Полибий и его герои
Шрифт:
Иными словами, перед нами описания стихийных сил революции. Мы видели, что за последнее столетие в разных районах Греции вспыхивали революционные потрясения. При Клеомене они охватили Спарту. Потом, словно пламя по сухой траве, революция понеслась по Пелопоннесу и погубила дело Арата. Не так давно она овладела Этолией и Фессалией. Нет ничего удивительного, что сейчас она докатилась до Ахайи. Этими революционными силами воспользовались беззастенчивые политики, вроде Диэя и Критолая. Недаром они проводили популярные законы о долгах.
Эта страшная буря застигла римлян врасплох. Они не только не собирались покорять Грецию, но предпринимали отчаянные усилия, чтобы спасти безумцев и не дать бабочке полететь в огонь. Увы! События вышли из-под их контроля. А оставлять такой пылающий костер рядом с провинцией они не могли. И Метелл, который меньше всего хотел порабощения Эллады, вынужден был сделать это собственными руками.
Глава III. УТЕШЕНИЕ
………………………………….в
Поздно в чужом корабле вернешься и встретишь там горе.
…не средь волн разъяренного моря
Тихо смерть на тебя низойдет. И, настигнутый ею,
В старости светлой спокойно умрешь, окруженный всеобщим
Счастьем народов твоих…
Был конец лета, когда Полибий, оживленный, переполненный впечатлениями, которыми он жаждал поделиться со Сципионом, сошел с корабля на берег Африки. И на него разом обрушился весь этот ужас. Он был раздавлен услышанным{138}.
Эллады не существовало более. Ахейский союз, его родина, его любовь, его гордость, мертв. Все, что он любил, погибло. Погибло так нежданно, так бессмысленно. Это не укладывалось в голове. Это похоже было на дурной сон.
Но была и другая мука.
Всегда всю жизнь Полибий безмерно гордился Элладой. В одном месте он обсуждает книгу своего предшественника, знаменитого Феопомпа. Сначала историк, по его собственным словам, хотел писать историю Греции, но, дойдя до Филиппа, отца Александра, настолько увлекся им, что решил написать историю этого царя, а рассказ об Элладе включить как часть в эту историю. Полибий слов не находит от возмущения. «Было бы гораздо пристойнее и правильнее включить деяния Филиппа в повествование об Элладе, а не наоборот», — с гневом говорит он. И как мог Феопомп оставить Элладу, Элладу (!) ради какого-то там царя?! «Если бы кто даже заранее взялся бы описать историю царского владычества, то и тогда он не пропустил бы случая… перейти к славному имени и образу Эллады. Но начавши с Эллады и уже кое-что рассказавши о ней, ни один здравомыслящий человек не стал бы менять свой рассказ на хвалебные описания самодержца». Он отказывается даже верить в искренность Феопомпа. «Что же, наконец, вынудило Феопомпа закрыть глаза на такую явную несообразность? Наверное то, что составление истории Эллады было только прекрасным делом, а восхваление Филиппа сулило выгоду» (VIII, 10, 3–7).
Эллада казалась Полибию средоточием всего самого прекрасного, солнцем, которое озаряет все человечество. Он гордился он тем, что он эллин и никогда не забывал, «насколько эллины превосходят все прочие народы» (V, 90, 8). И вдруг эта Эллада, этот венец творения, это совершенство, упала с того пьедестала, на который возвел он ее в сердце своем.
Если бы сейчас все эллины погибли, борясь за свободу, это было бы великое горе. Но они погибли бы как герои. И, конечно, Полибий, не задумываясь, разделил бы их участь.
Увы! Ничего этого не было. Вожди оказались малодушны и себялюбивы. «Им даже в голову не приходило мужественно пожертвовать собой ради государства и ради общего спасения. А в этом и состоит долг людей честолюбивых, утверждающих, что они первые люди Эллады» [87] . Впрочем, что было и взять с них? «Каким образом и откуда могли явиться подобные настроения у названных нами людей?» (XXXVIII, 10, 9). Но остальные?.. Они вели себя нагло и глупо. А когда, наконец, пришла та туча, которую они же сами хвастливо и назойливо призывали, тогда — о Боже! — как поступили они тогда! Они и не подумали великодушно и мужественно принять бой за родину и до последней капли крови защищать ее свободу. Нет. Они малодушно бежали и, «утратив всякое достоинство… без сопротивления принимали в свои города пучки прутьев и секиры» [88] . Они выходили к римлянам и тут же начинали выдавать своих близких, хотя никто и не просил у них подобной подлости. Они показали себя «вероломными и трусами» (XXXVIII, 5, 9–11). Теперь они рабы. Они опозорены навек, на них клеймо бесчестья, которое будет переходить из рода в род! — в тоске повторял он.
87
Трудно отделаться от впечатления, что это один из многочисленных случаев, когда Полибий просто повторяет слова Сципиона: это любимая мысль Публия о самопожертвовании первых людей республики.
88
То есть фасции, знаки достоинства высших магистратов Рима.
С мучительной болью переживал он каждый эпизод злосчастной войны.
Он начинает рассказ о гибели Эллады, но он не может уже говорить как спокойный трезвый наблюдатель. Перед нами уже не взвешенное разумное повествование ученого, а взволнованная речь убитого горем человека. Это настоящий реквием, плач по Элладе. Он вспоминает все беды своей многострадальной родины.
«Не надо удивляться, что я отступил здесь от обычного стиля исторического повествования и говорю как оратор и с большим чувством. Кто-нибудь может упрекнуть меня за то, что я пишу так резко, между тем моя главная обязанность прикрыть грехи эллинов». Но никто не назовет истинным другом того, кто лжет и льстит. Есть минуты, когда другу нужна правда, как она ни горька. А главное, он пишет историю. Историк же никогда не может отступить от истины. «В дни опасности эллин должен помогать эллинам всеми возможными способами, защищать их, прикрывать их промахи и смягчать гнев победителя». И все это я делал, продолжает Полибий. Но лгать в угоду им в истории, написанной для потомства, я не могу (XXXVIII, 6).
Такого взрыва отчаяния Полибий не испытывал ни разу. Даже когда его везли в Рим, и он был уверен, что жизнь его разбита. Он всегда считал, что мораль для отдельных людей и народов и государств одинакова. Как и отдельные люди, государства и народы должны держаться достойно, мужественно, быть верны и жертвовать собой ради друзей. Он в свое время с укоризной говорил о родосцах, которые приняли подарки от царя Евмена. Частный человек постыдился бы принять подобный подарок. «Если государство должно держать себя с большей гордостью, чем отдельный гражданин, в такой же мере обязательнее соблюдать достоинство в делах государственных, чем в частных» (XXXI, 25). А значит, у такого опозоренного, обесчещенного народа один выход. Тот, что предлагал он Полиарату и Дейнону. Смерть. Он с завистью говорит об участи карфагенян. Карфаген хоть сгинул совсем и не чувствует ни своего позора, ни несчастья. А эллины видят свой позор ежедневно, память о нем они передадут детям и внукам, она будет жить вечно. «Насколько более достойным жалости считаем мы того, кто влачит жизнь после наказания, чем того, кто ушел из жизни среди опасностей, настолько беды эллинов заслуживают большей жалости, чем судьба карфагенян… если только не оставлять без внимания требования долга и чести и в своих суждениях не сообразоваться единственно с выгодой» (XXXVIII, 3).
Мне кажется, что любой человек на месте нашего историка просто сошел бы с ума от таких мук. Но Полибия спасла его деятельная натура. Не в его характере было сидеть сложа руки, предаваясь сетованиям и слезным жалобам. Немедля ни минуты, он помчался спасать свою несчастную родину.
Он застал следующее положение. Судьбы Эллады вершили, как это принято было в Риме, 10 уполномоченных во главе с консулом Люцием Муммием. Заседали они при закрытых дверях. Но Полибий, разумеется, прорвался на их заседание. Он завоевал их доверие, он вмешивался во все, он просил, он доказывал, он разъяснял и вскоре стал как бы одиннадцатым уполномоченным. В перерыве между заседаниями он успел слетать в Рим и поставил на ноги всех тамошних друзей (XXXIX, 19). Приехал он из Африки в черном горе. Но как ни странно, в Элладе оно смягчилось. С радостным удивлением он обнаружил, что сам Муммий, хоть и недалекий человек, но добродушен, незлобив и совершенно равнодушен к золоту. «Уважение государств и отдельных граждан он заслужил вполне, ибо показал себя человеком воздержанным и бескорыстным; управление его отличалось мягкостью, хотя среди эллинов он имел огромную власть, и случаи соблазна представлялись ему часто» (XXXIX, 17, 2). Уполномоченные также не казались разгневанными и жаждущими мести. Как всегда, римляне выбрали козла отпущения, чтобы его наказанием дать пример суровости. Таким городом стал Коринф. Ко всем остальным была проявлена милость. Не было ни повальных казней, ни поборов, ни конфискаций. Говорили даже, что единственный казненный человек, это Пифей Беотийский{139}. Имущество врагов Рима, погибших на войне, не было конфисковано, а передавалось их семьям (XXXIX, 15). Некоторые государства обязаны были заплатить контрибуцию. Но не в пользу римлян, а пострадавшим по их вине греческим городам. Ахейцы должны были уплатить 200 талантов спартанцам, а фиванцы — сотню талантов жителям Гераклеи. Впрочем, и эта контрибуция была вскоре отменена, потому что «римляне почувствовали жалость к Элладе» (Paus. VII, 16, 10).