Полибий и его герои
Шрифт:
Тит сидел неподвижно и ни разу не прервал оратора. Когда он кончил, римлянин взял слово. Он сказал, что Александр не понимает ни характера римлян, ни намерений его, Тита, но меньше всего он понимает выгоды эллинов. Прежде всего римляне никогда не уничтожают врага. Тут он сослался на образ действий Корнелия Сципиона. Сколько зла причинили римлянам Ганнибал и карфагеняне, но хотя римляне имели возможность стереть их государство с лица земли, они его пощадили. Кроме того, разве союзники все вместе не участвовали некогда в переговорах с Филиппом? Если бы царь выполнил тогда их требования, они бы больше не подняли оружия. Теперь они разбили царя и могут заставить его исполнить все то, что когда-то от него требовали. Но не больше того. Почему же они настроены так непримиримо?
— Неужели это потому, что мы победили? Но такой образ действий верх безумия. Пока враг ведет войну, доблестному
Наконец, Тит напомнил, что для эллинов выгодно лишь принижение Македонии, но не ее окончательное уничтожение, ибо Македония была всегда заслоном Эллады от северных варваров. Поэтому он сам и его друзья-римляне, закончил проконсул, решили заключить с Филиппом мир на предложенных раньше условиях. Тогда вскочил Фенея и закричал, что они воевали зря, Эллада погибла. Поднялся шум, казалось, совещание грозило превратиться в нечто подобное переговорам с Филиппом. Но тут неожиданно Тит поднялся с места и в гневе воскликнул:
— Замолчи, Фенея, хватит болтать вздор! Я заключу мир на таких условиях, что Филипп при всем желании не сможет вредить эллинам!
Как ни странно, этоляне, столь наглые и дерзкие этоляне, которых никак нельзя было заставить замолчать хоть на минуту во время переговоров с царем, после этих слов Тита вдруг разом притихли. После этого собрание разошлось (Polyb. XVIII, 36–37; Liv. XXXIII, 12).
Возникает вопрос, почему на переговорах молчали ахейцы? Хотели ли они также гибели царя или сочувствовали римлянам? Я полагаю, что они полностью поддерживали Тита по следующим причинам. Главной заботой ахейцев было оторвать римлян от этолян, своих заклятых врагов. Поэтому они настолько были довольны ссорой Тита с этолянами, что и не думали о Филиппе.
На другой день все снова собрались. Явился и Филипп. Царь держался очень сдержанно и умно. Этоляне беспрерывно его задевали, прицеплялись к каждому его слову. Тит великодушно его защищал. Ахейцы и все прочие эллины поддерживали Тита. При этом проконсул проявил столько ловкости и замечательного умения трактовать отдельные пункты договора, что все только диву дались, а этоляне буквально онемели от досады и смущения (Polyb. XVIII, 38).
Проконсул продиктовал Филиппу точно такие же мирные условия, какие Сципион совсем недавно продиктовал Карфагену. Армия царя сокращалась до шести тысяч человек, флот — до минимума, Филипп лишался права объявлять кому-либо войну без согласия Рима, римлянам он выплачивал контрибуцию. Как и карфагеняне, Филипп лишился всех своих владений за пределами Македонии. Но что будет с материковой Грецией и малоазийскими общинами, отвоеванными у Филиппа? Вот вопрос, который теперь волновал всех.
Однако сомнения греков длились недолго. Филипп вывел свои гарнизоны из трех ключевых городов — Акрокоринфа, Деметриады и Халкиды, — напомню, что эти-то города и назывались «цепи Эллады», — и тотчас же Тит ввел туда римские легионы. Тогда греческим политикам стало ясно, что произошло не освобождение Греции, а смена господ (Polyb. XVIII, 45, 6). Среди таких настроений наступило время Истмийских игр. Это знаменитый древний праздник, великолепием своим уступавший лишь Олимпийским играм. В эти дни в Истм стекались люди не только со всей Греции, но из Малой Азии, Египта, Месопотамии, со всей великой державы Александра, ибо эллины тогда рассеяны были повсюду.
Зрители расселись на огромной равнине и с нетерпением ждали начала представления. Обычно в дни празднества болельщики разговаривали между собой о лошадях, знаменитых атлетах и бегунах, гадали об исходе состязаний и заключали друг с другом пари. Но сейчас никто не думал о спорте. Разговоры вертелись вокруг политики. Говорили о судьбе Эллады. Этоляне поносили римлян и Тита и спрашивали, что лучше: македонские колодки или римские? Римские, конечно, легче и изящнее, но уж от них грекам ввек не избавиться. Тит, говорили они, конечно, наш благодетель, ибо он, развязав Греции ноги, накинул ей веревку на шею. Со всех сторон слышны были споры. Одни говорили, что римляне ни за что не освободят «цепи Эллады», другие, более дальновидные и тонкие политики, с хитрой улыбкой замечали, что непременно освободят, а сами займут города не менее важные, но менее знаменитые. Знатоки только спорили, какие именно города.
В это время на арену вышел глашатай и попытался
— Римский сенат и полководец с консульской властью Тит Квинктий, победив на войне Филиппа и македонцев, даруют эллинам Европы и Малой Азии свободу, дабы они не содержали у себя гарнизонов, не платили дани и жили по отеческим законам [17] .
17
В подлиннике перечисляются все эллинские общины.
Тут началось что-то невероятное. В первую минуту не все даже поняли эти слова. Им казалось, что голос слышится им во сне. Поднялся страшный шум. Все требовали, чтобы глашатай повторил. Его поставили на самое высокое место, и он снова прочел то же самое. Все разом вскочили, раздался такой оглушительный крик и такой врыв рукоплесканий, что, говорят, птицы, кружившие над ареной, замертво попадали на сцену. Все звенело от воплей. Волна звуков долетела до моря, до зрелища никому уже не было дела. Все рвались приветствовать спасителя и освободителя Эллады. Титу угрожала страшная опасность. Ведь вся эта ревущая многотысячная толпа ринулась к нему и каждый хотел схватить его за руку, заглянуть в лицо и излить на его груди свой восторг и благодарность. Вот почему уже впоследствии, когда все несколько пришли в себя, эллины начали задавать себе вопрос, как вообще их освободитель остался жив, некоторые передают, что он вскочил и стремительно убежал сразу после объявления глашатая. Толпа будто бы, вопя, ринулась за ним. Но Тит успел скрыться в палатке. Все обступили палатку и неистово кричали, но Квинктий не вышел, хотя они простояли почти до ночи (Plut. Flam. 11). Однако, по-видимому, это не так. Даже страх смерти не мог заставить Тита отказаться от искушения присутствовать на своем триумфе и пожать плоды всеобщего восторженного обожания. Он остался. Говорят, что только молодость, ловкость и энергия спасли Титу жизнь в этот день (Liv. XXXIII, 33). «Толпа закидала его венками и лентами и едва не разорвала на части» (Polyb. XVIII, 46, 12).
Люди никак не могли успокоиться. «Все как бы в состоянии экстаза говорили не умолкая или друг с другом или сами с собой» (Полибий). Ночью никто не спал. До рассвета все вместе пировали, поздравляли друг друга, плакали и призывали благословение богов на голову всех римлян, а более всего Тита (Polyb. XVIII, 46; Plut. Flam. 10–11; Liv. XXXIII, 32–33). «За ужином, естественно, их ликование возрастало, они размышляли и разговаривали о судьбе Греции — о том, что в многочисленных войнах, которые она вела за свою свободу, ей никогда не удавалось достичь ничего более прочного и радостного, чем теперь, когда за нее сражались другие… И правда, за исключением Марафонской битвы, морского сражения при Саламине, Платей, Фермопил… Греция во всех сражениях воевала сама с собою, за собственное рабство, и любой из ее трофеев может служить памятником ее беды и позора… Между тем чужеземцы, сохранившие, вероятно, лишь слабые искорки общего древнего родства, чужеземцы, от которых странно было ожидать даже доброго слова в пользу Греции, — эти люди понесли величайшие труды и опасности ради того, чтобы избавить Грецию от жестоких властителей и тираннов», — пишет горячий греческий патриот Плутарх (Flam. 11).
Всеобщий восторг был такой, о котором даже трудно составить представление современному читателю, говорит Полибий (XVIII, 46). Все были как пьяные. Люди обнимались на улицах, и эллины твердили: «Есть же на свете такой народ, который подвергается… трудам и опасностям, ведя войны за свободу других… переплывает моря с тем, чтобы нигде на земле не было несправедливой власти, чтобы везде царили право, законы божеские и человеческие» (Liv. XXXIII, 33). Сам Полибий, спустя тридцать с лишним лет с волнением вспоминая тот великий день, когда «по единому слову глашатая получили свободу все эллины». «Как ни чрезмерен этот прилив благодарности, — говорит он, — все-таки смело можно сказать, он далеко не соответствовал громадности дела. Было нечто поразительное в том, что римляне и военачальник их Тит приняли решение вынести издержки и всякие опасности ради освобождения эллинов» (Polyb. XVIII, 46,11,15).