Политический порядок в меняющихся обществах
Шрифт:
Крестьянство может, таким образом, играть либо очень консервативную роль, либо очень революционную. В истории неоднократно осуществлялись оба варианта. С одной стороны, крестьянство часто воспринималось как крайне традиционная, консервативная сила, сопротивляющаяся переменам, верная церкви и трону, враждебная городу, замкнутая в сфере семьи и родного села, подозрительная, а временами и враждебная даже к таким агентам изменения, как врачи, учителя, агрономы, т. е. к тем, кто приходит в село единственно и непосредственно для того, чтобы облегчить жизнь крестьянина. Сообщения об убийствах таких людей подозрительными и суеверными крестьянами встречаются практически во всех модернизирующихся регионах.
Этот образ крайне консервативного крестьянства сосуществует с более поздним образом крестьянства как одной из революционных сил. Каждая из масштабных революций как в западных, так и в незападных обществах была в значительной мере крестьянской революцией. Это столь же справедливо для Франции и России, как и для Китая. Во всех трех странах крестьяне, действуя более или менее спонтанно, разрушали прежние аграрные политические и социальные структуры, захватывали землю и устанавливали на селе новый политический и социальный порядок. Без такой деятельности крестьян ни одна из этих революций не стала бы революцией. Во Франции летом 1789 г., когда Национальное собрание дебатировало в Версале, крестьяне осуществляли революцию на селе. «По всей стране бушевали аграрные бунты. Крестьяне
В России ситуация была в основном такой же. Поскольку Временное правительство медлило с земельной реформой, крестьяне дезертировали из армии и возвращались домой, чтобы самовольно захватывать землю. Весной их действия оставались мирными и облеченными в полулегальную форму. Они просто отказывались, как и во Франции, платить ренту и налоги и незаконно использовали помещичьи угодья для выпаса скота и других целей. Летом и осенью, однако, повсеместно распространились насилие и беспорядки. В мае в двух важнейших сельскохозяйственных областях 60% крестьянских акций носили характер псевдолегальных захватов собственности, открытые захваты имели место в 30% случаев, а уничтожение собственности — в 10% случаев. В октябре только 14% случаев имели псевдолегальный характер; открытые захваты составили те же 30% случаев, но уже в 56% случаев имели место разрушение и опустошение. К октябрю аграрная революция превратилась в примитивную, яростную войну, направленную на уничтожение всех следов старого порядка. «Библиотеки, произведения искусства, фермы племенного скота, теплицы и экспериментальные станции подверглись во многих случаях разрушению, животные были покалечены, дома сожжены, а работавшие там специалисты и управляющие в некоторых случаях убиты»31. В течение этого периода, несмотря на возражения Временного правительства, местные крестьянские комитеты и советы поставили решение земельных вопросов под свой контроль. Отмежевавшись от этого движения, Временное правительство предрешило свое падение. За это обстоятельство быстро ухватился Ленин. Не имея возможности обратиться за помощью к селу, Временное правительство не сможет защитить себя в городах. Крестьянские восстания, как точно выразился в то время Ленин, есть «важнейший факт в современной России» и в качестве довода в пользу успеха революции он оказывается «сильнее, чем тысяча пессимистических отговорок запутавшегося и напуганного политика». Что еще важнее, крестьянские восстания сделали возможным успех большевистского переворота. «Не было бы крестьянина, — отмечал Оуэн, — можно с уверенностью утверждать, что его (большевиков. — Ред.) попытку повторить Парижскую коммуну 1871 г. постигла бы та же судьба, что и монмартрских социалистов, и в историю она вошла бы как аналогичное событие»32.
Не слишком отличались от приведенных примеров и первые этапы китайской коммунистической революции. Как и другие революционные группы прежних лет, китайские коммунисты были сосредоточены в городах, а не в сельских районах. Революционный потенциал крестьянства оставался практически незамеченным до похода на Север объединенных националистических и коммунистических сил в 1926–1927 гг. Одним из участников этого похода был Мао Цзэдун, которому в качестве сельского комиссара поручили усмирять крестьянские восстания в провинциях Хунань и Хубэй. Мао, однако, увидел в крестьянских восстаниях подлинную революцию. Крестьяне Хунани и Хубэя захватывали собственность, отбирая ее у помещиков, точно так же, как это делали французские и русские крестьяне в 1789 и 1917 гг. «По мощи и размаху это нападение напоминает бурю или ураган; тот, кто подчиняется ему, выживает, тот, кто сопротивляется, гибнет», — сообщал в своих донесениях Мао. «То, что г-н Сунь Ятсен стремился, но не сумел совершить за сорок лет, отданные им национальной революции, крестьяне сделали за несколько месяцев». Это стихийное крестьянское восстание в регионе, где существовали огромное неравенство в распределении земли и чудовищные условия жизни крестьян, позволило по-новому оценить ключевую роль крестьянства как революционной силы. После победы китайских коммунистов этот революционный потенциал стал, разумеется, очевиден почти всем. Фундаментальная истина относительно революции была, однако, хорошо сформулирована Мао еще в 1927 г. «По справедливости надо сказать, что, если оценивать достижения демократической революции десятью баллами, то на вклад горожан и военных придется всего три балла, тогда как остальные семь баллов должны быть отданы крестьянам и их сельской революции… Без крестьянской бедноты не было бы революции. Отвергать ее — значит отвергать революцию. Нападать на нее — значит нападать на революцию. От начала и до конца общее направление, которое они задавали революции, никогда не было ошибочным»33. Революционеры хорошо усвоили этот урок. Крестьяне, как отмечал Фуртадо в отношении Бразилии, «много более восприимчивы к революционным влияниям марксистско-ленинского типа, чем городские классы, хотя последние, согласно ортодоксальному марксизму, должны были бы быть передовым отрядом революционного движения»34. Так обстоит дело в модернизирующихся странах вообще.
Если без крестьянства нет революции, то ключевым становится вопрос: что делает крестьянина революционером? Если проводимые реформы улучшают, а не ухудшают условия, побуждающие крестьян восставать, то существует возможность, чтобы социальные изменения происходили более или менее мирно; насильственного переворота в этом случае удалось бы избежать. Ясно, что в традиционных обществах крестьяне — это косная, консервативная сила, неотделимая от статус-кво. Модернизация обычно оказывает на крестьянина существенное воздействие двух типов. Поначалу она ухудшает объективные условия труда и жизни крестьянина. В традиционном обществе землей часто сообща владеет и обрабатывает ее деревня или расширенная семья. Модернизация — и в особенности влияние западных представлений о собственности на землю — подрывает эту систему. Как это произошло в Южной Италии и на Ближнем Востоке, на смену расширенной семье приходит нуклеарная семья: совокупные участки, которые, будучи в коллективном владении, составляли жизнеспособную экономическую единицу, сменяются небольшими и часто разбросанными индивидуальными участками, которых едва хватает на содержание семьи; в такой ситуации риск, что семья потерпит полную экономическую катастрофу, сильно возрастает. В тех странах, где прежде много индивидов и групп делили между собой права и привилегии в отношении одного и того же участка земли,
Аналогичным образом в Индии англичане во многих районах сделали фактическими единоличными владельцами земли заминдаров, которые раньше были просто сборщиками налогов. В Латинской Америке общинная собственность на землю преобладала в цивилизациях инков, майя и ацтеков. Под влиянием западной цивилизации на смену этим общинным системам пришла система асиенд, и индейский крестьянин был превращен в пеона или принужден зарабатывать скудные средства к существованию на мелких плантациях. Переход от общинного землевладения к индивидуальному часто рассматривался как необходимый шаг в направлении прогресса. Так, в Мексике «Лей Лердо» («Закон о земле», 1856), принятый режимом Хуареса, требовал от корпоративных собственников (таких, как церковь) и общин (таких, как индейские деревни), чтобы они продавали свои земли. Целью этого закона было создание системы индивидуальных сельских собственников. Следствием его, однако, было ускорение пеонизации крестьян. Только те, кто уже был богат, могли покупать землю, высвобождаемую из системы коллективного владения и ограничений, и последующие полстолетия стали периодом растущей концентрации земли в руках все меньшего числа владельцев.
То, что модернизация делала крестьянина беднее, не имело бы политического значения, если бы она к тому же не повышала в конечном счете уровень его притязаний. Временной разрыв между первым и вторым может быть существенным, в некоторых случаях даже до нескольких столетий. Со временем, однако, городское просвещение становится доступным и для сельского населения. Преграды на пути коммуникации и перемещения рушатся; дороги, торговцы и учителя добираются до деревень. Появляется радио. Крестьянин начинает понимать не только то, что он страдает, но и то, что можно что-то предпринять в связи с его страданием. Ничто не несет в себе такого революционного потенциала, как это осознание. Неудовлетворенность крестьянина проистекает из сознания, что его материальные тяготы и страдания много больше, чем у других общественных групп, и что они не неизбежны. Его участь может быть изменена к лучшему. Его цели — и обычно именно эти цели ставят во главу угла революционные движения — состоят в том, чтобы улучшить ближайшие материальные условия труда и жизни.
В своей озабоченности ближайшими экономическими и социальными условиями крестьяне не слишком значительно отличаются от промышленных рабочих — разве что в том, что условия жизни крестьян обычно хуже, чем у рабочих. Главные различия между этими двумя группами лежат в их отношении к экономическому развитию и в том, какие перспективы действий перед ними открываются. Как и предприниматель, рабочий — это новый персонаж на сцене модернизирующегося общества. Он участвует в создании нового экономического богатства. Его столкновения с работодателем имеют своим предметом: (а) права рабочих на коллективную самоорганизацию с целью добиваться своей доли вновь произведенного продукта; (б) само распределение этого продукта между рабочим, владельцем и потребителем. Если владельцы признают право рабочих на организацию и тем самым устраняют первый предмет конфликта, то вторая группа вопросов может в норме решаться посредством коллективных договоренностей, дополняемых забастовками, локаутами и другими инструментами, применяемыми в индустриальных конфликтах между менеджментом и рабочими. Рабочий, таким образом, имеет мало или вовсе не имеет причин быть революционером; он заинтересован лишь в том, чтобы отстоять свое право на соответствующую долю экономического продукта, и если признается законность профсоюзов и коллективных договоренностей, то существуют признанные процедуры и методы для решения вопросов такого рода.
Крестьянин же, напротив, находится в совершенно иной ситуации. У помещика и крестьянина нет той общей заинтересованности в росте экономического продукта, которая есть у капиталиста и рабочего. Отношение социальной структуры к экономическому развитию на селе противоположно тому, которое свойственно городу. В индустриальном обществе более справедливое распределение доходов является результатом экономического роста; в аграрном обществе более справедливое распределение собственности есть предпосылка экономического роста. Именно по этой причине модернизирующимся странам настолько труднее обеспечивать рост сельскохозяйственного производства, чем добиваться роста промышленного производства, и по этой же самой причине противоречия в сельских районах заключают в себе настолько больший революционный потенциал, чем противоречия в городе. Промышленный рабочий не может заполучить в личную собственность или под свой контроль средства производства; между тем именно в этом состоит цель крестьянина. Главным фактором производства в последнем случае является земля; земельные ресурсы ограниченны, если не неизменны; помещик теряет то, что приобретает крестьянин. Таким образом, крестьянин, в отличие от промышленного рабочего, не имеет другого выбора, кроме как выступать против существующей системы собственности и контроля. Земельная реформа, следовательно, означает не просто рост экономического благосостояния крестьянина. Она предполагает также фундаментальное перераспределение власти и статусов, перестройку базовых социальных отношений, которые прежде существовали между помещиком и крестьянином. Промышленный рабочий участвует в создании совершенно новой системы экономических и социальных отношений, которой прежде в обществе не было. Что же касается крестьянина и помещика, то они взаимодействуют в традиционном обществе, и разрушение или преобразование существующих социальных, экономических и политических отношений между ними (которые могли существовать веками) составляют сущность изменений в аграрном обществе.
За улучшение экономического положения крестьянина в сельской местности приходится, таким образом, платить намного большую цену, чем за улучшение экономического положения рабочего в городе. Неудивительно поэтому, что наиболее активная и развитая часть сельского населения перемещается в города. Их гонят туда те преимущества, которые предоставляет город с его возможностями экономического и социального роста в сравнении с селом с его жесткой классовой структурой. Происходящая в результате быстрая урбанизация ведет к изменениям в социальной структуре городского населения и политической нестабильности в городах. Это, однако, незначительное социальное и политическое зло сравнительно с тем, что происходило бы на селе в отсутствие урбанизации. Миграция в города служит в какой-то мере заменой революции на селе. Следовательно, вопреки распространенному убеждению, подверженность страны революции может меняться обратно пропорционально темпам ее урбанизации.