Политика & Эстетика
Шрифт:
Я предавался этим воображениям, каковые составляют самое начало ласк, ласк, что приводят в ярость из-за того, что не могут найти завершение силой самой женщины (именно этих ласк, что исключают все прочие) 500 .
Ева Рехтель-Мертенс переводит слово «ласки» («caresses») в первых двух случаях употребления через немецкое слово «Zarlichkeiten», которое соотносится скорее со словом «нежности» («tendresses»), входящим в состав более обширного семантического поля 501 , тогда как Беньямин переводит буквально: «Und es macht einen resend, diese Liebkosungen nicht von der Frau selbtst vollenden lassen zu konnen» 502 . Переводить так, как переводит Ева Рехтель-Мертенс, теряя из виду букву, – значит терять как раз эротизм прустовского текста, значит выйти за рамки игры, которая завязывается на грани непристойности или порнографии, возбуждая воображение читателя. Перевод Беньямина остается верен силе желания, циркулирующего в тексте, и, как мы показали в другой работе 503 , тем самым он сохраняет это всеприсутствие смерти, характерное для романа Пруста. Такая верность, предоставляющая более надежный доступ к тексту, основывается, как известно, на теоретической концепции, имеющей капитальное значение для истории перевода.
500
Proust M. A la recherche du temps perdu.
501
Proust M. Die Welt der Guermantes II / Deutsch von E. Rechel-Mertens. Frankfurt am M., 1959. S. 510.
502
Proust M. Guermantes. Frankfurt a. M., 1987 (1`ere 'ed. Piper R. M"unchen, 1930). S. 380.
503
См.: Kahn R. Images, passages, Marcel Proust et Walter Benjamin. Paris, 1998. Одна из глав посвящена переводу.
«Задача переводчика» – это предисловие к переводу «Парижских картин», осуществленному Беньямином в начале 1920-х годов. В наши дни этот текст приобрел статус «канонического». Сложность самой мысли, а также синтаксиса беньяминовской фразы неоднократно приводили к неверным толкованиям этого текста. В первом французском переводе «непереводимым» называлось то, что сам Беньямин полагал «в высшей степени переводимым» – «ubersetzbar schlechthin»: «Wo der Text unmittelbar, ohne vermittelnden Sinn, in seiner Wortlichkeit der wahren Sprache, der Wahrheit, oder der Lehre angehort, ist er ubersetzbar schlechthin» 504 . – «Там, где текст непосредственно, в своей буквальности, без вмешательства смысла соотносится с истинным языком, с истиной или учением, он является абсолютно переводимым» 505 . «Schlechthin»: «абсолютно» или, скорее, «в высшей степени». Из этого положения «в высшей степени» мы и будем исходить. В тексте Беньямина описывается не что иное, как условия возможности встречи, соприкосновения двух языков – через посредничество литературного произведения. Среди сети метафор, используемых Беньямином в его эссе, обратим внимание прежде всего на те, что имеют эротические коннотации: насколько нам известно, такого анализа еще не проводилось. Например, Беньямин пишет: «Конечная цель перевода заключается в выражении самого интимного отношения между языками»: «das innerste Verhaltnis der Schpachen zueinander» 506 . Он сам истолковывает и дает продолжение этому образу, различая четыре глагола: «Для него самого [языка] невозможно обнаружить, создать это скрытое отношение, он может лишь его представить, осуществляя его в зародыше или через насыщение». Иначе говоря, имеет место опосредование, эффект вторичности, представление отношения между двумя текстами, двумя языками. Само слово «отношение» – «Verhaltnis» – обладает в немецком языке (равно как и во французском) эротическими, сексуальными коннотациями: словом, в переводе языки вступают в интимные, любовные отношения. В тексте Беньямина эта коннотация усиливается через использование превосходной степени – «innerste» – «самое интимное», «сокровенное». Вот в чем заключается позитивная сторона послевавилонской ситуации: рассеяние языков обуславливает возможность существования другого, стало быть, возможность возжелания другого, возможность им «обладать» в том смысле, в котором употребляли этот глагол Пруст и Лакан, то есть с сознанием невозможности действительного обладания.
504
Benjamin W. G.S. IV.1. S. 21.
505
Benjamin W. OEuvres I / Trad. de M. de Gandillac, revue par R. Rochlitz. Paris, 2000. Р. 261.
506
Ibid. Р. 248.
Однако Грехопадение привело к исчезновению прямого доступа к интимности другого языка: нельзя более «творить», можно лишь «представлять» творение. Эта идея об интимных отношениях между языками основывается на известном мессианском постулате, заключенном в самом сердце мысли Беньямина. Перевод – во всяком случае, такой перевод, который уклоняется от задач заурядной и простой «коммуникации», отвергаемой Беньямином по причине ее порочных связей с буржуазным обществом, – выводит переводчика на путь к «reine Sprache», чистому, первоисходному, доадамову языку, тоска по которому пронизывает все тексты Беньямина, начиная с известного наброска 1916 года «О языке вообще…» и заканчивая «Тезисами о философии истории», включая, разумеется, и «Берлинское детство». Этот изначальный, чистый язык является, конечно, языком андрогинным, неким абсолютом, к которому устремляется каждый достойный сего имени перевод. Исходя из этой мессианской точки зрения и наперекор научной доксе, которая управляет всеми коммерческими, коммуницирующими переводами и согласно которой всякий перевод представляет собой некую потерю по отношению к оригиналу, Беньямин утверждает, что всякий перевод есть приобретение, выигрыш постольку, поскольку он знаменует собой продвижение к чистому языку – именно в силу того, что всякий перевод вторичен:
В переводе оригинал растет и возвышается в, так сказать, более чистой и более высокой атмосфере речи… в направлении которой – с поистине чудодейственным проникновением – он делает знак, указывающий на то благословенное и заповедное место, где языки найдут примирение и осуществление 507 .
Разумеется, этот дальний горизонт может показаться лишенным практической пользы, по крайней мере для повседневной переводческой практики, для той работы, за которую готовы платить издатели. Вместе с тем следует указать на то, что текст Беньямина не укладывается в эту мессианскую программу и содержит в себе некую «прагматику». Характерно в этом отношении, что переводчик Бодлера советует, следуя здесь Рудольфу Панвицу, «подчинять родной язык мощному воздействию языка иностранного» 508 ; «вместо того чтобы осваивать смысл оригинала, перевод должен скорее любовно (“liebend”) и вплоть до мельчайших деталей принимать в свой собственный язык тот способ, которым оригинал нацеливается на чистый язык» 509 . Наречие «любовно» предвосхищает одно из ключевых выражений текста Беньямина, встречающееся чуть дальше, – «любовь чистого языка». Иными словами, отнюдь не случайно он утверждает, что перевод – это буквально акт любви, который нацелен, как в платоновском видении Эроса, на обретение Единого.
507
Ibid. Р. 252.
508
Benjamin W. OEuvres I. Р. 260.
509
Ibid. Р. 257.
Вместе с тем нельзя упускать из виду еще один важный и скрытый слой текста Беньямина – слой иудейской мистики.
…способ означивания оригинала с тем, чтобы сделать узнаваемыми один и другой (языки) в виде осколков одного и того же сосуда, фрагментов одного более мощного языка 510 .
В тексте Беньямина речь идет не об «амфоре», как было представлено в первом французском переводе 511 , но о тех сосудах иудейской мистики, каковые на мессианском горизонте призваны познать восстановление изначальной расколотости, то восстановление, в котором «заново соединяется и возрождается исходное бытие вещей». Согласно Шолему, это понятие соответствует каббалистическому концепту «Tikkun» 512 . При этом мало сказать, что Каббала имеет глубокие связи с мыслью об эротическом; по поводу «Зогара» Моисея де Леона Шолем пишет:
510
Ibid.
511
Немецкий термин – «Gef"ass». Ср.: Benjamin W. Mythe et violence. Paris, 1971. Р. 272.
512
Цит. по: Man P. de. Conclusions: «La T^ache du traducteur» de Walter Benjamin // Autour de la T^ache du traducteur. Paris, 2003. Р. 36.
Сексуальная образность привлекается здесь не единожды и во всех возможных вариациях. В одном из образов, использованных для описания развития «превосходств», они описываются как плоды мистической прокреации 513 .
Образ «расколотого сосуда» возникает под пером Беньямина и в другом пассаже, обладающем интимной направленностью. В декабре 1926 – январе 1927 года в поисках Аси Лацис он приезжает в Москву, где, как и в Риге, чувствует себя неуютно. Ася живет с Бернхардом Райхом, немецким режиссером и другом Брехта; она больна, проходит курс лечения в санатории, где за ней напропалую ухаживают многие постояльцы, в том числе комбриг Красной армии. В «Московском дневнике» Беньямин записывает свои впечатления от города, описывает культурно-политическую ситуацию в России, запечатлевает свои надежды и разочарования. 18 января Ася неожиданно навещает его в его гостиничном номере, выказывая нечаянную нежность. В дневнике мы читаем:
513
Scholem G. Les grands courants de la mystique juive. Paris, 1983. Р. 243.
Я был будто сосуд с узким горлышком, в который вливают целое ведро жидкости. Прежде по своей воле и мало-помалу я настолько иссушил себя, что практически был недоступен для полноценных и сильных впечатлений, идущих извне 514 .
Возвращение к образу сосуда неслучайно: Беньямин не видит разницы между разворачивающимися на грани мистики теоретическими размышлениями о языке и соображениями об опыте интимной жизни. «Расколотый сосуд» Каббалы предвещает или даже воплощает пустой, а потом вдруг наполненный сосуд эротического опыта (здесь, впрочем, нельзя исключить того, что переводчик Пруста невольно вспоминает об одном ляпсусе Альбертины, осаждаемой вопросами Рассказчика; правда, у Пруста говорилось не о сосуде, а о горшке 515 ). Так или иначе, речь идет об одном и том же стремлении к обретению сокровенного единства, сознания жить, мыслить и любить после Грехопадения, а также о неслыханной надежде найти след утраченного Начала.
514
Benjamin W. Moskauer Tagebuch. Р. 136.
515
Proust M. A la recherche du temps perdu. T. III. P. 842.
Вернемся, однако, к «Die Aufgabe des Ubersetzers». Заглавие текста исключительно двусмысленно, поскольку слово «Aufgabe» может означать, как известно, и «задачу», «долг», «обязанность» – и «незадачу», «отказ», «отречение». «Отречение» – поскольку Беньямин прекрасно сознает, что всякий перевод по необходимости вторичен, поскольку осколки расколотого сосуда сохраняют следы изначальной расколотости и вполне могут оказаться недостаточными для воссоздания сосуда в его целостности. По ходу своего текста Беньямин прилагает все больше и больше усилий для того, чтобы придать сакральный характер как оригиналу, так и переводу: примеры, выходящие из-под его пера, заимствованы из Библии Лютера, из гельдерлиновских переводов трагедий Софокла, где «смысл кидается из пропасти в пропасть, рискуя потеряться в неизмеримых безднах языка» 516 . Иначе говоря, перевод Гельдерлина предстает под пером Беньямина и как идеал, к которому нужно стремиться, и как та точка, из которой нет возврата. Последний параграф текста исполнен аподиктического звучания:
516
Benjamin W. OEuvres I. P. 261.
Там, где текст непосредственно, без вмешательства смысла, в своей буквальности относится к истинному языку, истине или учению, он абсолютно переводим. По отношению уже, разумеется, не к самому себе, но только для языков. Перед его лицом от перевода требуется столь безграничное доверие, что без всякого напряжения, подобно языку и Откровению в сакральном тексте, буквальность и свобода должны соединиться в переводе в форме подстрочника. Ибо в какой-то мере все великие сочинения – но в самой высшей степени Священное Писание – содержат между строк свой потенциальный перевод. Подстрочная версия сакрального текста являет собой архетип, или идеал, всякого перевода 517 .
517
Ibid.
«Подстрочная версия» – вроде бы понятно, но на самом деле выражение загадочно. Жан-Рене Ладмираль предложил в одной из своих работ свое толкование, усмотрев в этом техническом термине отсылку к буквальным переводам, осуществлявшимся на иудейских языках диаспоры, в частности на языке ладино или идиш. Однако Беньямин – ашкеназ, его семья, как и семья Шолема, была полностью ассимилированной. Мы придерживаемся другой версии: в формуле Беньямина присутствует направленность на существование Таргума, то есть арамейского перевода древнееврейского сакрального текста, поскольку, как известно, палестинские общины евреев в этот момент уже перестали понимать иврит. На арамейском говорил Христос, а своеобразие большинства этих переводов состоит в том, что это не столько «подстрочные» (маргиналии), не столько «буквальные» переводы, сколько – зачастую – толкования. Возьмем пример 14-го стиха из 9 главы Екклесиаста. В древнееврейском тексте сказано: «Был там небольшой город с небольшим количеством жителей. Великий царь выступил против него, окружил его и выстроил вокруг огромные укрепления». Таргум передает этот стих следующим образом: