Полковник Горин

Наумов Николай

А дочь? Кипит, убеждена — Светланов не виноват и его надо освободить, освободить немедленно. Но освободить, тем более немедленно, нельзя. Сможет и захочет ли она понять, как непросто выполнить ее требование?

Как ни хотелось Михаилу Сергеевичу помочь горю дочери, из всех решений, что приходили в голову, лучшим казалось такое — пусть Светланов пока посидит под арестом: оно не ставило под сомнение справедливость решения командира полка, а старшему лейтенанту позволяло хорошо обдумать происшествие в парке и понять свою вину. И он попытался

хотя бы убедить дочь, что иначе поступить сейчас невозможно.

— Скажи, Галя, как ты восприняла упрек, брошенный Светлановым ребятам? — после несколько затянувшегося молчания спросил Горин.

Галя приспустила брови-арки. Представив завязку ссоры, она вспомнила, каким голосом Вадим произнес, вернее, бросил замечание ребятам — небрежно-презрительным, с угрозой, — и решимость ее защищать пострадавшего убавилась.

— Пожалуй… оно было резким по тону.

— Так. Тебе было приятно смотреть на драку?

— Нет.

— А как отнеслись к ней окружающие?

— По-разному.

— Значит, были недовольные?

— Да, кто не знал, из-за чего она возникла.

— Теперь представь, сколько горожан с их слов завтра будут судить о драке. Судить, то есть осуждать офицера за то, что он первым поднял кулак на мальчишку.

— В городе выходит газета; в ней можно напечатать статью, объяснить.

— И тем привлечь к этому некрасивому случаю внимание еще большего числа людей?

Галя вскинула острые плечи.

— Выходит, что во имя высшей справедливости Вадим должен сидеть на гауптвахте, в тюрьме! Это же позор!

— Согласен.

— И ты не заступишься за пострадавшего?!

— Нет.

— Почему?

Горин строго посмотрел в глаза дочери. Ей, скоро учительнице, пора бы знать, что не всегда удается определить наказание точно по вине.

— Иначе я поступить не могу. Если твой знакомый действительно умен, он поймет сложность своего положения и арест перенесет спокойно, если нет — может сломиться. О таких жалеть не следует: на войне они быстро никли и нередко приносили тяжелые беды.

Последние слова были произнесены с тем холодным спокойствием, которое было близко к жестокости, и Галя испугалась: конечно, Вадим сейчас мечется, завтра будет дерзить, и папа, в лучшем случае лишь ради нее, будет терпеть его в доме. Пораженная и растерянная, она едва слышно пробормотала:

— Его долго и несправедливо обижают недалекие начальники…

— Галя, не повторяй чужие слова, они могут быть не менее несправедливы. Твой отец — тоже его начальник.

Михаил Сергеевич развязал галстук, подошел к гардеробу и снова посмотрел на дочь; она показалась ему похожей на тонкую ель, на ветви которой легло слишком много снега: они обвисли, еще чуть-чуть — и деревце не выдержит, согнется, погибнет. И он несколько смягчился:

— Галя, ты можешь ответить на один вопрос?

Слова, голос отца были другими, мягче, добрее. В девушке затеплилась надежда.

— Да, папа.

— Ты любишь Вадима?

— Люблю, — без колебания призналась

дочь. — Познакомились мы еще в прошлом году. Зимой он приезжал ко мне в Москву.

— Тебе в нем все нравится?

— Я сказала: люблю его.

Горин подошел к дочери, осторожно приподнял ее подбородок.

— Самая пылкая любовь не должна делать человека слепым. Надо видеть все, чем живет любимый. И не мириться с плохим. Иначе любовь может стать горем.

Когда легли спать, Горин рассказал жене, о чем говорил с дочерью.

— А со мной не захотела поговорить. Выходит, я для нее уже мало что значу.

В голосе жены Горин услышал обиду и попытался успокоить ее:

— Просто Галя решила сама, и немедленно, помочь своему избраннику. Ты же, наверняка подумала она, могла и не рассказать мне обо всем сегодня… Как там, спит наш командир? — переменил он разговор.

— Накомандовался — не смог снять рубашку.

— Не слишком ли любит командовать?

— Тебе подражает.

— Боюсь, привыкнет командовать — разучится дружить. Не пора ли юному полководцу побегать в рядовых?

— Если вдруг, для него будет слишком сурово.

— Лечение без боли — не всегда благо. Это, кажется, твои слова. Спи, тебе рано вставать.

Горин погасил большой свет, включил ночник. Попробовал читать, но через несколько минут положил книгу на одеяло, задумался. С лица постепенно сошла его обычная внимательная мягкость, и вскоре оно стало сосредоточенно-отрешенным и, как показалось Миле, почти чужим. Так обычно начинались бессонные ночи мужа. Изнурительная череда их шла чаще всего после неприятностей на службе. Но сегодня, кажется, ничего тревожного не случилось. Или огорчил выбор дочери? Нет, разговор они закончили спокойно. Что же? Не жена ли Аркадьева? О ней он что-то не договорил…

Михаил шевельнулся, и Мила замерла. Сквозь сомкнутые ресницы увидела, как он, стараясь не дышать, посмотрел на нее, бесшумно опустил ноги на пол, надел тапочки и осторожно вышел из спальни. Во всех его движениях было столько предупредительности, что возникшее было подозрение показалось надуманным, а недобрые поступки мужа — просто невозможными.

То, что Михаил думал не о Ларисе Константиновне, а о делах, подтвердил и его звонок к Знобину.

— Павел Самойлович, не спишь? Тогда прошу, поднимись ко мне.

— Опять что-то надумал? — еще на пороге спросил Павел Самойлович, не меняя довольного выражения своего широкого лица, исполосованного крупными, как пласты целины, складками и морщинами. Пройдя к креслу, довольно плюхнулся в него.

— Что так подозрительно смотришь на меня? — Знобин с усмешкой откинул со лба тяжелые, будто пропитанные солью, длинные пряди волос. — Выпил, и с большим удовольствием. А хозяйка — какая женщина! На что уж моя уверенная и переуверенная во мне и то шикнула — глазей да знай приличие. Между прочим, Лариса Константиновна спрашивала, почему вы, ее талантливый ученик, не соизволили прибыть к ней на ужин.