Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 3. Стихотворения. Поэмы (1914–1918), Гумилев Николай Степанович

Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 3. Стихотворения. Поэмы (1914–1918)

1999 г.

5.00 + -

рейтинг книги

Шрифт:

Стихотворения. Поэмы 1914–1918

Мое прекрасное убежище — Мир звуков, линий и цветов, Куда не входит ветер режущий Из недостроенных миров. Цветок сорву ли — буйным пением Наполнил душу он, дразня, Чаруя светлым откровением, Что жизнь кипит и вне меня. Но так же дорог мне искусственный Взлелеянный мечтою цвет. Он мозг дурманит жаждой чувственной Того, чего на свете нет. Иду в пространстве и во времени, И вслед за мной мой сын идет Среди трудящегося племени Ветров, и пламеней, и вод. И я приму — о да, не дрогну я! — Как поцелуй иль как цветок, С таким же удивленьем огненным Последний гибельный толчок.

2. Акростих восьмерка

Федор Федорович, я Вам Фейных сказок не создам: Фею ресторанный гам Испугает — слово дам. Да и лучше рюмок звон, Лучше Браун, что внесен, Есть он, всё иное вон, Разве не декан мой он?!

3. Мик

Африканская поэма

Сквозь голубую темноту Неслышно от куста к кусту Переползая словно змей, Среди трясин, среди камней Свирепых воинов отряд Идет — по десятеро в ряд. Мех леопарда на плечах, Меч на боку, ружье в руках — То абиссинцы; вся страна Их негусу [1] покорена, И только племя Гурабе [2] Своей противится судьбе, Сто жалких деревянных пик — И рассердился Менелик [3] . Взошла луна, деревня спит, Сам Дух Лесов ее хранит. За всем следит он в тишине, Верхом на огненном слоне: Чтоб Аурарис [4]– носорог Напасть на спящего не мог, Чтоб бегемота Гумаре Не окружили на заре И чтобы Азо-крокодил От озера не отходил; То благосклонен, то суров, За хвост он треплет рыжих львов. Но, видно, и ему невмочь Спасти деревню в эту ночь! Как стая бешеных волков, Враги пустились... Страшный рев Раздался, и в ответ ему Крик ужаса прорезал тьму. Отважно племя Гурабе, Давно приучено к борьбе, Но бой ночной — как бег в мешке, Копье не держится в руке, Они захвачены врасплох, И слаб их деревянный бог. Но вот нежданная заря Взошла над хижиной царя. Он сам, вспугнув ночную сонь, Зажег губительный огонь И вышел, страшный и нагой, Маша дубиной боевой. Раздуты ноздри, взор горит, И в грудь, широкую как щит, Он ударяет кулаком... Кто выйдет в бой с таким врагом? Смутились абиссинцы — но Вдруг выступил Ато-Гано [5] , Начальник

их. Он был старик, В собраньях вежлив, в битве дик, На все опасные дела Глядевший взорами орла. Он крикнул: «Э, да ты не трус! Все прочь — я за него возьмусь». Дубину поднял негр; старик Увертливый к земле приник, Пустил копье, успел скакнуть Всей тяжестью ему на грудь, И, оглушенный, сделал враг Всего один неловкий шаг, Упал, и грудь его рассек С усмешкой старый человек. Шептались воины потом, Что под сверкающим ножом Как будто огненный язык Вдруг из груди его возник И скрылся в небе словно пух. То улетал могучий дух, Чтоб стать бродячею звездой, Огнем болотным в тьме сырой Или поблескивать едва В глазах пантеры или льва. Но был разгневан Дух Лесов Огнем и шумом голосов И крови запахом — он встал, Подумал и загрохотал: «Эй, носороги, эй, слоны, И все, что злобны и сильны, От пастбища и от пруда Спешите, буйные, сюда, Ого-го-го, ого-го-го! Да не щадите никого». И словно ожил темный лес Ордой страшилищ и чудес; Неслись из дальней стороны Освирепелые слоны, Открыв травой набитый рот, Скакал, как лошадь, бегемот, И зверь, чудовищный на взгляд, С кошачьей мордой, а рогат — За ними. Я мечту таю, Что я его еще убью И, к удивлению друзей, Врагам на зависть, принесу В зоологический музей Его пустынную красу. «Ну, ну, — сказал Ато-Гано, — Здесь и пропасть немудрено, Берите пленных — и домой!» И войско бросилось гурьбой. У трупа мертвого вождя Гано споткнулся, уходя, На мальчугана лет семи, Забытого его людьми. «Ты кто?» — старик его спросил, Но тот за палец укусил Гано. «Ну, верно, сын царя», — Подумал воин, говоря: «Тебя с собою я возьму, Ты будешь жить в моем дому». И лишь потом узнал старик, Что пленный мальчик звался Мик.

Негус — титул абиссинских царей.

Гурабе — маленькое негритянское племя на южной границе Абиссинии.

Менелик — абиссинский негус (1844–1913).

Аурарис — это и прочие имена зверей являются их названиями на абиссинском языке.

Ато-Гано — Гано — абиссинское имя. Ато — приставка, вроде нашего «господин» или французского «monsieur».

В Адис-Абебе [6] праздник был, Гано подарок получил, И, возвратясь из царских зал, Он Мику весело сказал: «Сняв голову, по волосам Не плачут. Вот теперь твой дом; Служи и вспоминай, что сам Авто-Георгис [7] был рабом». Прошло три года. Служит Мик, Хоть он и слаб, и невелик. То подметает задний двор, То чинит прорванный шатер, А поздно вечером к костру Идет готовить инджиру [8] И, получая свой кусок, Спешит в укромный уголок, А то ведь сглазят на беду Его любимую еду. Порою от насмешек слуг Он убегал на ближний луг, Где жил, привязан на аркан, Большой косматый павиан. В глухих горах Ато-Гано Его поймал не так давно И ради прихоти привез В Адис-Абебу, город роз. Он никого не подпускал, Зубами щелкал и рычал, И слуги думали, что вот Он ослабеет и умрет. Но злейшая его беда Собаки были; те всегда Сбегались лаять перед ним, И, дикой яростью томим, Он поднимался на дыбы, Рыл землю и кусал столбы. Лишь Мик, вооружась кнутом, Собачий прекращал содом. Он приносил ему плоды И в тыкве срезанной воды, Покуда пленник не привык, Что перед ним проходит Мик. И наконец они сошлись: Порой, глаза уставя вниз, Обнявшись и рука в руке, На обезьяньем языке Они делились меж собой Мечтами о стране иной, Где обезьяньи города, Где не дерутся никогда, Где каждый счастлив, каждый сыт, Играет вволю, вволю спит. И клялся старый павиан Седою гривою своей, Что есть цари у всех зверей И только нет у обезьян. Царь львов — лев белый и слепой, Венчан короной золотой, Живет в пустыне Сомали, Далёко на краю земли. Слоновий царь — он видит сны И, просыпаясь, говорит, Как поступать должны слоны, Какая гибель им грозит. Царица зебр — волшебней сна, Скача, поспорит с ветерком, Давно помолвлена она Со страусовым королем. Но по пустыням говорят, Есть зверь сильней и выше всех, Как кровь рога его горят, И лоснится кошачий мех. Он мог бы первым быть царем, Но он не думает о том, И если кто его встречал, Тот быстро чах и умирал. Заслушиваясь друга, Мик От службы у людей отвык, И слуги видели, что он Вдруг стал ленив и несмышлен. Узнав о том, Ато-Гано Его послал толочь пшено, А этот труд — для женщин труд, Мужчины все его бегут. Была довольна дворня вся, Наказанного понося, И даже девочки, смеясь, В него бросали сор и грязь. Уже был темен небосклон, Когда работу кончил он, И, от досады сам не свой, Не подкрепившись инджирой, Всю ночь у друга своего Провел с нахмуренным лицом И плакал на груди его Мохнатой, пахнущей козлом. Когда же месяц за утес Спустился, дивно просияв, И ветер утренний донес К ним благовонье диких трав, И павиан, и человек Вдвоем замыслили побег.

Адис-Абеба — главный город Абиссинии, резиденция негуса.

Авто-Георгис — военный министр Абиссинии, достигший этого положения из рабов.

Инджира — абиссинский хлеб в виде лепешки, любимейшее национальное кушанье.

III

Давно французский консул звал Любимца негуса, Гано, Почтить большой посольский зал, Испробовать его вино, И наконец собрался тот С трудом, как будто шел в поход. Был мул белей, чем полотно, Был в красной мантии Гано, Прощенный Мик бежал за ним С ружьем бельгийским дорогим, И крики звонкие неслись: «Прочь все с дороги! Сторонись!» Гано у консула сидит, Приветно смотрит, важно льстит, И консул, чтоб дивился он, Пред ним заводит граммофон, Игрушечный аэроплан Порхает с кресла на диван, И электрический звонок Звонит, не тронутый никем. Гано спокойно тянет грог, Любезно восхищаясь всем, И громко шепчет: «Ой ю гут! [9] Ой френджи [10] , всё они поймут». А в это время Мик, в саду Держащий мула за узду, Не налюбуется никак Ни на диковинных собак, Ни на сидящих у дверей Крылатых каменных зверей. Как вдруг он видит, что идет Какой-то мальчик из ворот, И обруч, словно колесо, Он катит для игры в серсо. И сам он бел, и бел наряд, Он весел, словно стрекоза, И светлым пламенем горят Большие смелые глаза. Пред Миком белый мальчик стал, Прищурился и засвистал: «Ты кто?» — «Я абиссинский раб». — «Ты любишь драться?» — «Нет, я слаб». — «Отец мой консул». — «Мой вождем Был». — «Где же он?» — «Убит врагом». — «Меня зовут Луи». — «А я Был прозван Миком». — «Мы друзья». И Мик, разнежась, рассказал Про павиана своего, Что с ним давно б он убежал И не настигли бы его, Когда б он только мог стянуть Кремень, еды какой-нибудь, Топор иль просто крепкий нож; Без них в пустыне пропадешь. А там охотой можно жить, Никто его не будет бить, Иль стать царем у обезьян, Как обещался павиан. Луи промолвил: «Хорошо, Дитя, что я тебя нашел! Мне скоро минет десять лет, И не был я еще царем. Я захвачу мой пистолет, И мы отправимся втроем. Смотри: за этою горой Дождитесь в третью ночь меня; Не пропадете вы со мной Ни без еды, ни без огня». Он важно сдвинул брови; вдруг Пронесся золотистый жук, И мальчик бросился за ним, А Мик остался недвижим. Он был смущен и удивлен, Он думал: «Это, верно, сон», — В то время как лукавый мул Жасмин и розы с клумб тянул. Доволен, пьян, скача домой, Гано болтал с самим собой: «Ой френджи! Как они ловки На выдумки и пустяки! Запрятать в ящик крикуна, Чтоб говорил он там со дна, Им любо! Но зато в бою, Я ставлю голову свою, Не победит никто из них Нас, бедных, глупых и слепых. Не обезьяны мы, и нам Не нужен разный детский хлам». А Мик, в мечтаньях о Луи, Шаги не рассчитав свои, Чуть не сорвался с высоты В переплетенные кусты. Угрюмо слушал павиан О мальчике из дальних стран, Что хочет, свой покинув дом, Стать обезьяньим королем. Звериным сердцем чуял он, Что в этом мире есть закон, Которым каждому дано Изведать что-нибудь одно: Тем — жизнь средь городских забав, Тем — запахи пустынных трав. Но долго спорить он не стал. Вздохнул, под мышкой почесал И пробурчал, хлебнув воды: «Смотри, чтоб не было беды!»

Ой ю гут — восклицание, выражающее удивление.

Френджи — абиссинское название европейцев.

Луна склонялась, но чуть-чуть, Когда они пустились в путь Через канавы и бурьян, Луи, и Мик, и павиан. Луи смеялся и шутил, Мешок с мукою Мик тащил, А павиан среди камней Давил тарантулов и змей. Они бежали до утра, А на день спрятались в кустах, И хороша была нора В благоухающих цветах. Они боялись — их найдут. Кругом сновал веселый люд: Рабы, сановники, купцы, С большими лютнями певцы, Послы из дальней стороны И в пестрых тряпках колдуны. Поклонник дьявола порой С опущенною головой Спешил в нагорный Анкобер [11] , Где в самой темной из пещер Живет священная змея, Земного матерь бытия. Однажды утром, запоздав, Они не спрятались средь трав, И встретил маленький отряд Огромный и рябой солдат. Он Мика за руку схватил, Ременным поясом скрутил. «Мне улыбается судьба, Поймал я бе<г>лого раба! — Кричал. — И деньги, и еду За это всюду я найду». Заплакал Мик, а павиан Рычал, запрятавшись в бурьян. Но, страшно побледнев, Луи Вдруг поднял кулаки свои И прыгнул бешено вперед: «Пусти, болван, пусти, урод! Я — белый, из моей земли Придут большие корабли И с ними тысячи солдат... Пусти иль будешь сам не рад!» — «Ну, ну, — ответил, струсив, плут, — Идите с Богом, что уж тут». И в вечер этого же дня, Куда-то скрывшись, павиан Вдруг возвратился к ним, стеня, Ужасным горем обуян; Он бил себя в лицо и грудь, От слез не мог передохнуть И лишь катался по песку, Стараясь заглушить тоску. Увидя это, добрый Мик Упал и тоже поднял крик Такой, что маленький шакал Его за милю услыхал. И порешил, пускаясь в путь: «Наверно, умер кто-нибудь». Луи, не зная их беды, К ручью нагнулся поскорей И, шляпой зачерпнув воды, Плеснул на воющих друзей, И павиан, прервав содом, Утершись, тихо затянул: «За этою горой есть дом, И в нем живет мой сын в плену. Я видел, как он грыз орех, В сторонке сидя ото всех. Его я шепотом позвал, Меня узнал он, завизжал, И разлучил нас злой старик, С лопатой выскочив на крик. Его немыслимо украсть, Там псы могучи и хитры, И думать нечего напасть, Там ружья, копья, топоры». Луи воскликнул: «Ну, смотри! Верну я сына твоего, Но только выберешь в цари У вас меня ты одного». Он принял самый важный вид, Пошел на двор и говорит: «Я покупаю обезьян. У вас есть крошка павиан, Продайте!» — «Я не продаю», — Старик в ответ. «А я даю Вам десять талеров [12] ». — «Ой! Ой! Да столько стоит бык большой. Бери». И вот Луи понес Виновника столь горьких слез. Над сыном радостный отец Скакал, как мячик; наконец Рванул его за хвост, любя. «Что, очень мучили тебя?» — «Я никаких не видел мук; Хозяин мой — мой первый друг! Я ем медовые блины, Катаю обруч и пляшу, Мне сшили красные штаны, Я их по праздникам ношу». И рявкнул старый павиан: «Ну, если это не обман, Тебе здесь нечего торчать! Вернись к хозяину опять. Стремись науки все пройти: Трубить, считать до десяти... Когда ж умнее станешь всех, Тогда и убежать не грех!»

Анкобер — город в Абиссинии.

Талер — в Абиссинии в ходу только талеры Марии-Терезии.

Луны уж не было, и высь Как низкий потолок была Но звезды крупные зажглись, И стала вдруг она светла, Переливалась... А внизу Стеклянный воздух ждал грозу. И слышат путники вдали Удары бубна, гул земли. И видят путники: растет Во мгле сомнительный восход. Пятьсот огромных негров в ряд Горящие стволы влачат. Другие пляшут и поют, Трубят в рога и в бубны бьют. А на носилках из парчи Царевна смотрит и молчит. То дочка Мохамед-Али [13] , Купца из Йеменской земли, Которого нельзя не знать, Так важен он, богат и стар, Наряды едет покупать Из Дире-Дауа [14] в Харрар [15] . В арабских сказках принца нет, Калифа, чтобы ей сказать: «Моя жемчужина, мой свет, Позвольте мне вам жизнь отдать!» В арабских сказках гурий нет, Чтоб с этой девушкой сравнять. Она увидела Луи И руки подняла свои. Прозрачен, тонок и высок, Запел, как флейта, голосок: «О милый мальчик, как ты бел, Как стан твой прям, как взор твой смел! Пойдем со мной. В моих садах Есть много желтых черепах, И попугаев голубых, И яблок, соком налитых. Мы будем целый день-деньской Играть, кормить послушных серн И бегать взапуски с тобой Вокруг фонтанов и цистерн. Идем». Но, мрачный словно ночь, Луи внимал ей, побледнев, И не старался превозмочь Свое презрение и гнев: «Мне — слушать сказки, быть пажом, Когда я буду королем, Когда бесчисленный народ Меня им властвовать зовет? Но если б и решился я, С тобою стало б скучно мне: Ты не стреляешь из ружья, Боишься ездить на коне». Печальный, долгий, кроткий взор Царевна подняла в упор На гордого Луи и вдруг, Вдруг прыснула... И все вокруг Захохотали. Словно гром Раздался в воздухе ночном: Ведь хохотали все пятьсот Огромных негров, восемьсот Рабов, и тридцать поваров, И девятнадцать конюхов. Но подала царевна знак, Все выстроились кое-как И снова двинулись вперед, Держась от смеха за живот. Когда же скрылся караван, Тоскуя, Мик заговорил: «Не надо мне волшебных стран, Когда б рабом ее я был. Она, поклясться я готов, — Дочь Духа доброго Лесов, Живет в немыслимом саду, В дворце, похожем на звезду. И никогда, и никогда Мне, Мику, не войти туда». Луи воскликнул: «Ну, не трусь, Войдешь, как я на ней женюсь».

Мохамед-Али — богатейший в Абиссинии купец, араб из Йемена.

Дире-Дауа — город в Абиссинии.

Харрар — город в Абиссинии.

Еще три дня, и их глазам Предстал, как первобытный храм, Скалистый и крутой отвес, Поросший редкою сосной, Вершиной вставший до небес, Упершийся в дремучий лес Своею каменной пятой. То был совсем особый мир: Чернели сотни круглых дыр, Соединяясь меж собой Одною узкою тропой; И как балконы, здесь и там Площадки с глиной по краям Висели, и из всех бойниц Торчали сотни страшных лиц. Я, и ложась навеки в гроб, Осмелился бы утверждать, Что это был ни дать ни взять Американский небоскреб. В восторге крикнул павиан, Что это город обезьян. По каменистому хребту Они взошли на высоту; Мик тихо хныкал, он устал, Луи же голову ломал, Как пред собой он соберет На сходку ветреный народ. Но павиан решил вопрос: Обезьяненка он принес И начал хвост ему щипать, А тот — визжать и верещать; Таков обычай был, и вмиг Все стадо собралось на крик. И начал старый павиан: «О племя вольных обезьян, Из плена к вам вернулся я, Со мной пришли мои друзья, Освободители мои, Чтоб тот, кого мы изберем, Стал обезьяньим королем... Давайте изберем Луи». Он, кончив, важно замолчал, Луи привстал, и Мик привстал, Кругом разлился страшный рев, Гул многих сотен голосов: «Мы своего хотим царем!» «Нет, лучше Мика изберем!» — «Луи!» — «Нет, Мика!» — «Нет, Луи!» Все, зубы белые свои Оскалив, злятся... Наконец Решил какой-то молодец: «Луи с ружьем, он — чародей... К тому ж он белый и смешней». Луи тотчас же повели На холмик высохшей земли, Надев на голову ему Из трав сплетенную чалму И в руки дав слоновый клык, Знак отличительный владык. И, мир преображая в сад Алеющий и золотой, Горел и искрился закат За белокурой головой. Как ангел мил, как демон горд, Луи стоял один средь морд Клыкастых и мохнатых рук, К нему протянутых вокруг. Для счастья полного его Недоставало одного: Чтобы сестра, отец и мать Его могли здесь увидать, Хоть силою волшебных чар, И в «Вокруг света» обо всем Поведал мальчикам потом Его любимый Буссенар.

VII

Луи суровым был царем. Он не заботился о том, Что есть, где пить, как лучше спать, А всё сбирался воевать; Хотел идти, собрав отряд, Отнять у злобной львицы львят Иль крокодила из реки Загнать в густые тростники, Но ни за что его народ Не соглашался на поход, И огорченный властелин Бродил, печален и один. Спускался он на дно пещер, Где сумрак ядовит и сер И где увидеть вы могли б В воде озер безглазых рыб. Он поднимался на утес, Собой венчавший весь откос, И там следил, как облака Ваяет Божия рука. Но лишь тогда бывал он рад, Когда смотрел на водопад, Столбами пены ледяной Дробящийся над крутизной. К нему тропа, где вечно мгла, В колючих зарослях вела, И мальчик знал, что неспроста Там тишина и темнота И даже птицы не поют, Чтоб оживить глухой приют. Там раз в столетие трава, Шурша, вскрывается, как дверь. С рогами серны, с мордой льва Приходит пить какой-то зверь. Кто знает, где он был сто лет И почему так стонет он И заметает лапой след, Хоть только ночь со всех сторон Да, только ночь, черна как смол И страх, и буйная вода, И в стонах раненого боль, Не гаснущая никогда... Но всё наскучило Луи — Откос, шумящие струи, Забавы резвых обезьян И даже Мик и павиан. Сдружился он теперь с одной Гиеной старой и хромой, Что кралась по ночам на скат, Чтоб воровать обезьянят. Глазами хитрыми змеи Она смотрела на Луи И заводила каждый раз Лукавый, льстивый свой рассказ: Он, верно, слышал, что внизу, В большом тропическом лесу, Живут пантеры? Вот к кому Спуститься надо бы ему! Они могучи и смелы, Бросаются быстрей стрелы, И так красив их пестрый мех, Что им простится всякий грех. Напрасно друга Мик молил, Глухим предчувствием томим, Чтоб он навек остался с ним И никуда не уходил. Луи, решителен и быстр, Сказал: «Ты только мой министр! Тебе я власть передаю, И скипетр, и чалму мою, И мой просторный царский дом, А сам я буду королем Не этих нищенских пещер, А леопардов и пантер». Ушел, и огорчился стан Всегда веселых обезьян. Они влезали на карниз, Внимательно смотрели вниз. Оттуда доносился рев Им незнакомых голосов, И горько плакали они, Минувшие припомнив дни И грустно думая о том, Что сталось с гневным их царем.

VIII

Едва под утро Мик уснул. Во сне он слышал страшный гул, Он видел мертвого отца, И лился пот с его лица. Проснулся... Старый павиан Собрал храбрейших обезьян. Они спускаться стали вниз, Держась за ветви, за карниз, Переплетя свои хвосты, Над бездной строили мосты, Пока пред ними дикий лес Не встал, а город не исчез И не мелькнули средь стволов Клыки и хоботы слонов. Долина им была видна, Деревьями окружена, И посреди большой утес, Что мхом и травами оброс. На нем один лежал Луи И раны зажимал свои. Вперив в пространство мутный взор, Чуть поднимал он свой топор, А восемь яростных пантер Пред ним кружились; из пещер Еще спешили... Отражал Всю ночь их мальчик и устал. Как град камней, в траву полян Сорвалась стая обезьян, И силою живой волны Пантеры были сметены И отступили... С плачем Мик К груди товарища приник. Луи в бреду ему шептал, Что он царем и здесь бы стал, Когда б не гири на ногах, Не красный свет в его глазах И не томящий, долгий звон... И незаметно умер он. Тогда, хромая, из кустов Гиена выбежала; рев Раздался, яростен и груб: «Он мой! Скорей отдайте труп!» Смутилась стая обезьян, Но прыгнул старый павиан С утеса на гиену вниз И горло мерзкой перегрыз. Где пальмы веером своим Кивают облакам седым, Где бархатный ковер лугов Горит, весь алый от цветов, И где журчит, звенит родник, Зарыл Луи печальный Мик. Там ласточки с огнем в глазах Щебечут, милые, в ветвях; Они явились издали, Из франкской, может быть, земли, И щебетали свой привет Перед готическим окном, Где увидал впервые свет Луи в жилище родовом. И над могилой друга Мик Запел: «Луи, ты был велик, Была сильна твоя рука, Белее зубы молока! Зачем, зачем, зачем в бою Не принял помощь ты мою, Зачем, зачем, когда ты пал, Ты павиана не позвал? Уж лучше б пуля иль копье Дыханье вырвало твое! Не помиришься ты с врагом... Всё это кажется мне сном!» Завыл печальный павиан, Завыла стая обезьян, И вот на шум их голосов, Горя как месяц в вышине, Явился мощный Дух Лесов Верхом на огненном слоне, Остановился и взглянул, И грозно крикнул Мику: «Ну?» Когда ж узнал он обо всем, Широким пальмовым листом Он вытер слезы на глазах... «Я перед Миком в должниках: В ту ночь, как племя Гурабе Изнемогало в злой борьбе, Болтая с месяцем как раз, Я не пришел к нему, не спас. О чем бы ни мечтал ты, Мик, Проси — всё даст тебе старик». И поднял руки Мик свои И медленно проговорил: «Мне видеть хочется Луи Таким, каким он в жизни был». — «Он умер». — «Пусть и я умру». — «Но он в аду». — «Пойду и в ад! Я брошусь в каждую дыру, Когда в ней мучится мой брат». — «Ну, если так — не спорю я! Вдоль по течению ручья Иди три дня, потом семь дней Через пустыню черных змей. Там у чугунной двери в ад, С кошачьей мордой, но рогат, Есть зверь, и к брату твоему Дорога ведома ему. Но тем, кто раз туда попал, Помочь не в силах даже я. Смотри ж!» Но Мик уже бежал Вдоль по течению ручья.

В отвесной каменной стене, Страшна, огромна и черна, Виднелась дверь из чугуна На неприступной вышине. Усталый, исхудалый Мик Пред нею головой поник И стонет: «Больше нет пути, Не знаю я, куда идти, Хоть сам могучий Дух Лесов — Хранитель мой и мой покров». Тут медленно открылась дверь, И медленно явился зверь С кошачьей мордой, а рогат. И Мик потупил в страхе взгляд, Но в дверь вступил. Они пошли По коридору, где в пыли Валялись тысячи костей Рыб, птиц, животных и людей. Как та страшна была тропа! Там бормотали черепа, Бычачьи двигались рога, Ища незримого врага, И гнулись пальцы мертвецов, Стараясь что-нибудь поймать... Но вот прошли широкий ров, И легче сделалось дышать. Там им открылся мир иной, Равнина с лесом и горой, Необозримая страна, Жилище душ, которых нет. Над ней струила слабый свет Великолепная луна; Не та, которую ты сам Так часто видишь по ночам, А мать ее, ясна, горда, Доисторических времен, Что умерла еще тогда, Как мир наш не был сотворен. Там тени пальм и сикомор Росли по склонам черных гор, Где тени мертвых пастухов Пасли издохнувших коров. Там тень охотника порой Ждала, склоняясь над норой, Где сонно грызли тень корней Сообщества бобров-теней. Но было тихо всё вокруг, Ни вздох, ни лепет струй, ни стук Не нарушал молчанья. Зверь Промолвил Мику: «Ну, теперь Ищи!» А сам устало лег, Уткнувшись мордою в песок. За каждый куст, за каждый пень, Хотя тот куст и пень — лишь тень, В пещеру, в озеро, в родник, Идя, заглядывает Мик. За тенью дикого волчца Он своего узнал отца, Сидевшего, как в старину, На грязной, бурой шкуре гну. Мик, плача, руки протянул, Но тот вздохнул и не взглянул, Как будто только ветерок Слегка его коснулся щек. Как мертвецы не видны нам, Так мы не видны мертвецам. Но нет нигде, нигде Луи. Мик руки заломил свои, Как вдруг он бросился бежать Туда, где зверь улегся спать. «Скорей вставай! — кричит ему. — И отвечай мне, почему Здесь только черные живут, А белых я не видел тут?» Зверь поднял страшные глаза: «Зачем ты раньше не сказал! Все белые — как колдуны, Все при рожденье крещены, Чтоб после смерти их Христос К себе на небеса вознес. Наверх направь шаги свои И жаворонка излови. Он чист, ему неведом грех, И он летает выше всех. Вот три зерна (их странен вид, Они росли в мозгу моем), Когда их съест, заговорит Он человечьим языком». Как было радостно опять Пустыню Мику увидать. Услышать ветер и родник, И попугаев резкий крик! Он сделал из волос силок И жаворонка подстерег, И выпустил его, одно Сначала дав ему зерно. Опять, влюбленный в Божий свет, Свободный жаворонок ввысь Помчался, и ему вослед Надежды Мика понеслись. Когда же птица с высоты Упала камнем, чуть дыша, «Ну что? Скажи, что видел ты?» — Мик теребил его, спеша. «Я видел красных райских птиц, Они прекраснее зарниц, В закатных тучах гнезда вьют И звезды мелкие клюют. Они клялись мне, что твой друг Попал в седьмой небесный круг, Перед которым звездный сад Черней, чем самый черный ад». Мик дал ему еще зерно, Целуя и прося одно, И взвился жаворонок вновь, Хоть в нем и холодела кровь. Он только через день упал И больше часа не дышал, Но наконец проговорил: «Средь отдаленнейших светил, За гранью Божьего огня Я встретил ангела, что пел Про человеческий удел, Алмазным панцирем звеня: “Пусть ни о чем не плачет Мик: Луи высоко, он в раю, Там Михаил Архистратиг Его зачислил в рать свою”». Его целуя горячо, Мик попросил: «Крылатый друг, Молю, вот съешь зерно еще И полети в надзвездный круг». И жаворонок третий раз Поднялся и пропал из глаз. Три дня ждал жаворонка Мик И к ожиданию привык, Когда свалился на песок Холодный пуховой комок. Такое видеть торжество Там жаворонку довелось, Что сердце слабое его От радости разорвалось.

1 2 3 4 5 6 7-68