Полное собрание сочинений. Том 11. Друзья из берлоги
Шрифт:
Мы приехали в Крагерэ в тот момент, когда курортники, увозя школьников, отхлынули с юга, и городок наполняла непривычная пустота. Зевали продавцы в магазинах, местные ребятишки ошалело носились по переулкам на велосипедах, не держась за рули. На пристани, возле лодок, сидели собаки, явно не понимая, что же случилось в шумевшем все лето Крагерэ? Людей почти не было видно. Какой-то старик возил на тачке к дороге камни, на пристани с добротной сосновой лодки два парня кидали на берег мотки веревок.
После ужина я прошелся по городку. Он жил: множество разноцветных оконных огней отражалось в воде. Но тишина стояла такая,
В гостинице, раздеваясь, я вдруг заметил возле окна аккуратно сложенную веревку. Она висела на прочном крюке и долго не давала заснуть. Я жил в гостиницах, где возле кровати часто находишь кирпичик Библии. Но веревка?
Утром мне объяснили: по давнему закону в старых гостиницах, имеющих один только выход, на случай пожара — веревка.
После Крагерэ мы ночевали в Гримстаде. Тут гостиница была новой. Все сделано было поразительно аккуратно, добротно, удобно. Веревок, разумеется, не было. Но было предусмотрено все и даже, пожалуй, больше. Кроме номера на двери, каждая комната имела еще и женское имя. На фаянсовых бляшках, походивших на очень большие брошки, было написано: Нора, Элен, Ева, Мари… Я жил в комнате 216 под покровительством Брамапутры. Есть и такое женское имя.
Крагерэ — городок небольшой.
О сороке и леммингах
Из окошка гостиницы утром наблюдал любопытную сцену: по перилу балкона осторожно кралась сорока. Улучив момент, она юркнула в форточку и полетела в кусты с серебристой бумажкой в клюве. Удивляла не дерзость известной воровки, безбоязненно жившей в самой середине приморского городка, в который раз удивила сама эта встреча с сорокой, вездесущность знакомой птицы. Я ее видел у нас повсюду — от Прибалтики до Камчатки, видел на прибрежном песке в Африке, во Вьетнаме на пальмах, на березах в северной части Америки. И она везде одинакова: любознательна, воровата, криклива. Нахальство в ней сочетается с осторожностью. И, конечно, она красива, сорока, которую тут, в Норвегии, называют шэре.
Выясняя у норвежца-зоолога, какие звери и птицы тут обитают, я обнаружил своих земляков: ласточки, воробьи, совы, кукушки, синицы, дрозды, зайцы, лисы, бобры, куницы, ласки, олени, на севере есть росомахи, песцы.
— И знаете, — встрепенулся зоолог, — волк появился! Недавно в газетах писали: обнаружено логово…
Волков, медведей, росомах и лисиц традиционно тут истребляли. Давали награду за каждую шкуру. Теперь охраняют как драгоценность — «волк появился», «медведей голов пятьдесят — шестьдесят еще есть».
Природу свою норвежцы умеют беречь, и все же диким животным тут остается места все меньше и меньше. Пожалуй, лишь лемминг — «норвежская мышь» (у нас называют ее пеструшка) продолжает дивить людей неукротимой плодовитостью, набегами с севера в южные земли, ритмичными, как прилив и отлив.
Пеструшки-лемминги в спячку зимой не впадают и даже в стужу плодятся. В каждом помете десяток очень быстро вырастающих малышей. И вскоре у этого «десятка» появляется свой «десяток». Простые правила математики позволяют прикинуть, по какому закону растет эта масса прожорливой мелкоты.
И наступает момент, когда численность леммингов достигает критической точки (периодичность — четыре года) и они устремляются с мест обитания «куда глаза глядят». Поедая траву и корни травы, кору ивы, осины, березы, эта северная саранча движется плотным живым ковром. Лемминги гибнут, встречая преграды, но какая-то часть минует препятствия и продолжает переселение. В иные годы численность леммингов и напор их движения бывают так велики, что почти все районы Норвегии подвергаются их нашествию. Такие годы называются «лемминорами». Последний лемминор был тут в 1970 году.
Легко догадаться: на эти же годы приходится вспышка численности многих других животных, потому что лемминг являет собой начало пищевой цепи, тут, на севере, особо ясно заметной…
Приглядываясь к пробегающим мимо дороги деревьям, тоже видишь своих знакомых: ели, сосны, березы, липы, рябины, ивы, ольхи, черемуха. Но любопытно, что тут, рядом с черемухой и березой, видишь южан: плющ, миндаль, абрикосы.
На вопрос: «Какое дерево норвежцы особенно почитают?» — мне не назвали ель и сосну, которые видишь чаще всего и которые составляют богатство здешних лесов. Назвали березу. Березы на скалах не похожи на наших равнинных красавиц. Они узловаты, кряжисты, раскидисты. На самой круче, на юру, на ветру, на голых камнях, где ничто не растет, даже мох, береза стоит как вызов всем трудностям. «Это наше национальное дерево. Мы любим березу за красоту и за наш норвежский характер — неприхотливость, выносливость, жизнестойкость».
Симпатяга-лемминг.
Землянка
Худо не знать английского языка, ходового, конечно, и тут, в Норвегии. Из-за меня главным образом с нашим журналистским «колхозом» едет и переводчик. Зовут ее Альма, Альма Дале. Знает литовский, русский, норвежский, английский, учит французский. Есть же такие люди!
Мы с Альмой — земляки. Не по городу, не по деревне, по целой стране. Она литовка. Лет пять назад вышла замуж за норвежца. Живет теперь в Осло — преподает русский язык, растит сынишку. Познакомила меня с мужем — симпатичным светловолосым парнем, служащим какого-то министерства.
Раз в год Альма бывает дома в Литве — «у меня там мать, подруги, любимый лес, много еще всего дорогого». Конечно, у нас друг к другу много разных вопросов. Разговор прерывают лишь остановки, моя суета с фотокамерой либо какое-нибудь сообщенье по делу нашей поездки.
В какой-то день усталость и монотонность дороги сморили нашу компанию, даже остривший все время толстый и добродушный Рональд Копинг из лондонского журнала стал поклевывать носом.
— А давай-ка споем, — сказала Альма.