Полное собрание сочинений. Том 5. Произведения 1856–1859 гг. Семейное счастие

Толстой Лев Николаевич

⁷ Часто въ это лто я приходила на верхъ въ свою комнату, ложилась на постель противъ Маши, и какая-то тревога счастья обхватывала меня. Я не могла засыпать, перебиралась къ бдной Маш, обнимала, цловала ее толстую, пухлую шею и говорила ей, что я совершенно счастлива. И она, бедняжка, тоже увряла, что она совершенно счастлива, и въ глазахъ ея, глядвшихъ на меня, мн казалось, что точно свтилось счастье. Потомъ она притворялась сердитой, прогоняла меня и засыпала, а я до зари сидла на постел и переби[ра]ла все то, чмъ я такъ счастлива. И не было конца причінамъ счастья, и къ каждому изъ моихъ счастій примшивался онъ или его слово, или его мысль. Иногда я вставала и молилась. Молилась такъ, какъ ужъ больше никогда не молилась. И въ комнатк было тихо, только Маша дышала, и я поворачивалась; и двери и занавски были закрыты, и мн не хотлось выходить изъ этой комнатки, не хотлось, чтобы приходило утро, не хотлось, чтобы разлетлась эта моя душевная атмосфера, окружавшая меня. – Мн казалось, что мои мечты и мысли и молитвы – живыя существа, тутъ во

мрак живущія со мной, стоящія надо мной, летающія около моей постели. И каждая мысль была не моя, а его мысль, и каждая мечта была мечта о немъ, и въ каждомъ воспоминаніи, въ воспоминаніи того даже времени, когда я его не знала, – былъ онъ, и молитва была за него и съ нимъ. <Онъ наяву, и въ мечтаніяхъ, и во сн, онъ всегда былъ со мною>. Однако я еще сама себ не признавалась въ любви къ нему. Ежели бы ясно поняла, что я чувствую, я бы сказала это Маш, а тогда я ей еще ничего не говорила. Я тогда еще боялась признаться себ въ своемъ чувств. Я была горда. И женской инстинктъ мн говорилъ, что ежели бы я ясно сказала себ, что люблю его, я бы спросила себя, любитъ ли онъ меня, и должна была бы отвтить: нтъ. Я смутно предчувствовала это и потому боялась разогнать волшебный туманъ, окружавшій меня. Притомъ мн такъ было хорошо, что я боялась всякой перемны. Онъ всегда обращался со мной, какъ съ ребенкомъ. Хотя и старался скрывать, но я всегда чувствовала, что зa тмъ, что я понимаю, въ немъ остается еще цлый міръ, чужой для меня, въ который онъ не считаетъ нужнымъ впускать меня. Никогда почти я не могла замтить въ немъ смущенья или волненья при встрчахъ и разговорахъ со мной, которые бывали иногда такъ искренни и странны. Главное-жъ – онъ никогда не говорилъ со мной про себя. <Онъ былъ предводитель нашего узда и> Я знала по деревенскимъ слухамъ, что кром своего хозяйства и нашего опекунства онъ занятъ какими-то дворянскими длами, за которыя ему длаютъ непріятности. Но всякой разъ, какъ я наводила разговоръ на эти занятія, онъ морщился своимъ особеннымъ манеромъ, какъ будто говорилъ: «полноте, пожалуйста, <болтать вздоръ и> притворяться, что вамъ можетъ быть это интересно», и переводилъ разговоръ на другой предметъ.

⁸Потомъ, что тоже сначало обманывало меня, онъ какъ будто не любилъ или презиралъ мою красоту. – Онъ никогда не намекалъ на нее и морщился, когда при немъ называли меня хорошенькой. Напротивъ, вс недостатки мои онъ ясно видлъ и любилъ ими какъ будто дразнить меня. <Родинку на щек онъ называлъ мушищей и уврялъ, что усы мн скоро придется брить съ мыломъ. Красивые туалеты или куафюры новыя, которыя мн шли, казалось, возбуждали въ немъ отвращенье.> Одинъ разъ въ свои имянины я ждала его и надла новое ярко-голубое платье, очень открытое на груди, <и красныя ленты> и перемнила прическу, зачесала волосы къ верху, что очень шло ко мн, какъ говорили Маша и двушки. Когда онъ вошелъ и удивленно посмотрлъ на меня, я оробла, покраснла и умоляющимъ взглядомъ спрашивала его мннья о себ въ новомъ наряд. Должно быть, въ моихъ глазахъ онъ прочелъ другое. Онъ сдлалъ свою недовольную мину и холодно посмотрлъ на меня. Когда теперь я вспоминаю это, мн ясно, почему ему непріятно было. Деревенская безвкусная, безтактная барышня, которая начинаетъ нравиться, воображаетъ себя красавицей и побдительницей и для 2^хъ сосдокъ и стараго друга дома нескладно убралась всми своими нарядами и выставила свои прелести. Весь этотъ день онъ жестоко мучалъ меня за мое голубое [платье] и новую прическу. Онъ былъ офиціально холоденъ со мной, насмшливъ и ни на одинъ волосокъ не былъ со мной иначе, чмъ съ другими. Въ цлый день я не могла вызвать отъ него ни однаго дружескаго, интимнаго слова или взгляда. Вечеромъ, когда вс ухали, я сказала Маш, что платье мн жметъ, и ушла на верхъ. Я сбросила противное платье, надла лиловую кофточку, которую онъ называлъ семейно-покровской кофточкой, и, уничтоживъ съ трудомъ сдланную утромъ прическу, зачесала волоса гладко зa уши и сошла внизъ.

– A! Лизавета Александровна! здраствуйте, – сказалъ онъ, увидавъ меня, и все лицо его отъ бороды до лба просіяло той милой, дружески-спокойной улыбкой. – Наконецъ-то удалось увидать васъ. Такъ-то лучше.

– Разв вы не любите ея новую прическу? – спросила Маша. – А я нахожу, что къ ней очень идетъ.

– А я ненавижу всякое фр, фр, фр! – сказалъ онъ. – Зачмъ? Эти барышни, что были здесь, теперь возненавидли ее за это сизое платье <я и поговорить не смлъ цлый день>, и самой ей неловко было, да и не красиво. То ли дло – такъ опять запахло фіялкой и Александръ Иванычемъ и всмъ хорошимъ. —

Я только улыбалась и молчала. Маша видла, что я нравлюсь ему, и ршительно не понимала, что это значило. Какъ не любить, чтобы женщина, которую любишь, выказывалась въ самомъ выгодномъ свт? А я уже понимала, чего ему надо. Ему нужно было врить, что во мн нтъ кокетства, чтобы <сильне> любить меня, и когда я поняла это, во мн и тни не осталось кокетства нарядовъ, причесокъ, движеній. Правда, явилось тогда во мн блыми нитками шитое кокетство – простота, тогда, когда еще не могло быть простоты. И онъ врилъ, что во мн не было кокетства, а были простота и воспріимчивость, которыхъ ему хотлось во мн. <Какъ часто въ это время я видла, какъ онъ приходилъ въ восторгъ отъ своихъ собственныхъ мыслей, которыя я ему высказывала по своему, какъ онъ наивно радовался на самаго себя, видя, воображая, что радуется на меня. Однако> Женщина не можетъ перестать быть кокеткой, когда ее любятъ, не можетъ не желать поддерживать обмана, состоящаго въ томъ убжденіи, что она лучшая женщина въ мір, и я невольно обманывала его. Но и въ этомъ какъ онъ высоко поднялъ

меня отъ того, что я была прежде. Какъ легче мн было и достойне – я чувствовала – выказывать лучшія стороны своей души, чмъ тла. Мои волосы, руки, мои привычки, какія бы он не были, хорошія или дурныя, мн казалось, что онъ вс зналъ и сразу оцнилъ своимъ проницательнымъ взглядомъ, такъ что я ничего кром желанія обмана, ломанья не могла прибавить къ своей красот, душу же мою онъ не зналъ, потому что онъ любилъ ее, потому что въ то самое время она росла и развивалась, и тутъ-то я могла и обманывала его. Притомъ какъ мн легко стало, когда я ясно поняла это. Эти смущенье, стсненность движеній совсмъ изчезли во мн, какъ и въ немъ. Я чувствовала, что спереди ли, съ боку, сидя или ходя онъ видлъ меня, съ волосами кверху или книзу, – онъ зналъ всю меня <(и мн чуялось, любилъ меня какой я была) я не могла ни на одинъ волосъ крпче привязать его. Но за то> Я даже не знаю, была ли бы рада, ежели бы онъ вдругъ сказалъ мн, что у меня глаза стали лучше. Зато какъ отрадно и свтло на душ становилось мн, когда пристально вглядываясь въ меня и какъ будто вытягивая глазами изъ меня ту мысль, которую ему хотлось, онъ вдругъ, выслушавъ меня, говаривалъ тронутымъ голосомъ, которому онъ старался дать шутливый тонъ: – Да, да, въ васъ есть. Вы отличная двушка, это я долженъ вамъ сказать. Вы интересная двушка, не interessante, а интересная, [такъ] что мн хотлось бы узнать конецъ отличной вещи, которую я въ васъ читаю.

И вдь за что я получала тогда такія награды, обхватывавшiя всю мою душу счастіемъ? За то, что я говорила, какъ трогательна любовь старика Григорья къ своей внучк, что какъ онъ по своему хорошо любитъ ее, и что я прежде этаго не понимала. Или за то, что мн совстно бываетъ отчего-то гуляя проходить мимо крестьянокъ, когда они работаютъ, и хотлось бы подойти къ ихъ люлькамъ, но не смю. Или что Бетховен поднимаетъ меня на свтлую высоту, что летаешь съ нимъ, какъ во сн на крыльяхъ. Или за то, что слезы у меня навернутся, читая «Для береговъ отчизны дальней». И все это, какъ теперь вспомню, не мои чувства, а его, которыя смутно лепетали мои дтскія уста. И удивительно мн подумать, какимъ необыкновеннымъ чутьемъ угадывала я тогда все то, что надо было любить, и что только гораздо посл онъ открылъ мн и заставилъ полюбить.

* № 3 (I ред.).

Но хотя я не смла признаться себ, что люблю, я уже ловила во всемъ признаковъ его любви ко мн. Его къ концу лта больше и больше сдержанное обращеніе со мной, его частыя посщенія несмотря на дла, его счастливый видъ у насъ наводили меня на эту догадку. Но чуть-чуть я взглядомъ, словомъ показывала свою радость и надежду, онъ спшилъ холодно-покровительственнымъ тономъ, иногда больно и грубо разбить эту надежду. Но я еще сильне надялась, чувствуя, что онъ боится меня. – Къ концу лта онъ сталъ рже здить, но на мое счастье нашъ прикащикъ заболлъ во время самой уборки хлба, и онъ долженъ былъ прізжать на наше поле и не могъ не зазжать къ намъ.

* № 4 (I ред.).

– Какже, неужели вы никогда не говорили: – Я васъ люблю, – спросила я смясь.

– Не говорилъ и не буду говорить наврное, и на колно одно не становился и не буду, – отвчалъ онъ. <А черезъ недлю онъ мн говорилъ эти слова и говорилъ невольно, изъ всей души, и были знаменья, и слова эти были эпохой въ нашей жизни. И въ словахъ этихъ было все лучшее счастье и моей, и его жизни. Ему, казалось, былъ непріятенъ разговоръ на эту тему, онъ подозвалъ Соню и сталъ ей разсказывать сказку.

– Да вы хорошенькую разскажите, чтобы и нам слушать можно было, – сказала Маша.

– Хорошо, постараюсь.

– Исторію разскажи, – сказала Соня, – чтобъ похоже было.

– Хорошо, самую похожую. Я вамъ исторію разскажу, и онъ взглянулъ на меня. Я услась подл него и стала слушать. Соня сла къ нему на колни. Онъ обращался къ ней и не смотрлъ уже на меня. Вотъ что онъ разсказалъ.

– Въ нкоторомъ царств, въ нкоторомъ государств жила была одна принцесса.⁹

– Какъ ее звали? – спросила Соня.

– Звали ее..... Никитой.

Соня захохотала.

– Только у барышни Никиты не было ни отца, ни матери.

– Какъ у насъ, – сказала Соня.

– Да ты не перебивай. Была только у нея волшебница, которая очень полюбила ее. Волшебница разъ пришла къ ней ночью и сказала: – Ты хорошая принцесса, я тебя люблю и хочу дать счастье. Чего ты, говоритъ, хочешь? – А Никита не знала, чего она¹⁰ хочетъ, и говоритъ: – Я не знаю. – А ежели не знаешь, такъ вотъ теб два пузырька,¹¹ въ нихъ самое лучшее счастье. – Что же, говоритъ, съ ними длать? – А вотъ что. Носи ты всегда эти пузырьки при себе, подл сердца, и когда теб захочется счастья, возьми голубенькой пузырекъ, выпей сама, а красненькой дай выпить какому нибудь человеку, который бы былъ не много старше тебя, и будешь счастлива.

– Отчего? – спросила Соня.

– Оттого, что будешь всю [жизнь] любить другъ друга съ этимъ человкомъ.

– И вкусно это, что въ пузырьк¹² было? – спросила Соня.

– Вотъ увидишь. Только вотъ что, – говоритъ волшебница, – ежели ты не сразу выпьешь свой пузырекъ и тому человку не весь отдашь, то вмсто счастья будетъ теб несчастье и тмъ, кому ты будешь давать пить, и еще говоритъ, ежели ты перепутаешь и сама будешь пить изъ красненькаго, тоже будетъ теб несчастье. А ежели прольешь, разобьешь или понемногу раздашь изъ пузырьковъ эту воду, то ужъ другихъ теб не будетъ. – Ну хорошо. Только у принцесы былъ одинъ пріятель, тоже Принцъ,¹³ который часто къ ней здилъ въ гости и очень любилъ ее.