Полное собрание сочинений. Том 6.
Шрифт:
— Чт`o передавали этому старику! — ворчал Ванюша: — всё мало! Попрошайка старый. Всё необстоятельный народ, — проговорил он, увертываясь в пальто и усаживаясь на передке.
— Молчи, швинья! — крикнул старик смеясь. — Вишь, скупой!
Марьяна вышла из клети, равнодушно взглянула на тройку и, поклонившись, прошла в хату.
— Лa филь! [33] — сказал Ванюша, подмигнув и глупо захохотав.
— Пошел! — сердито крикнул Оленин.
33
[Девушка!]
— Прощай, отец! Прощай! Буду помнить тебя! — кричал Ерошка.
Оленин оглянулся. Дядя Ерошка разговаривал с Марьянкой, видимо, о своих делах, и ни старик, ни девка не смотрели на него.
НЕОПУБЛИКОВАННОЕ,
* I. [ПРОДОЛЖЕНИЯ ПОВЕСТИ]. [34]
*A.
34
[Все необходимые пояснения к неизданным текстам даны ниже в пояснительной статье.]
Прошло два года съ тхъ поръ, какъ Кирка бжалъ въ горы. Въ станиц ничего не знали про него. Говорили, что въ прошломъ году видли его между абреками, которые отбили табунъ и перерзали двухъ казаковъ въ сосдней станиц; но казакъ, разсказывавшій это, самъ отперся отъ своихъ словъ. Армейскіе не стояли больше въ станиц. Слышно было, что Ржавской выздоровлъ отъ своей раны и жилъ въ крпости на кумыцкой плоскости.
Мать Кирки умерла и Марьяна съ сыномъ и нмой одна жила въ Киркиномъ дом.
Былъ мокрый и темный осенній вечеръ. Съ самаго утра лилъ мелкій дождикъ съ крупою. Дядя Ерошка возвращался съ охоты. Онъ ранилъ свинью, цлый день ходилъ и не нашелъ ее. Ружье и сть, которую онъ бралъ съ собою, оттянули ему плечи, съ шапки лило ему зa бешметъ, ноги въ поршняхъ разъзжались по грязи улицы. Собаки съ мокрыми поджатыми хвостами и ушами плелись за его ногами. Проходя мимо Киркиной хаты и замтивъ въ ней огонекъ, онъ пріостановился. «Баба!» крикнулъ онъ, постукивая въ окно.—Тнь прошла по свту и окно поднялось. «И не скажетъ, какъ человкъ», сказала Марьяна, высовываясь въ окно.
«Легко ли, въ такую погоду ходишь». — «Измокъ, мамочка. Поднеси. А? Я зайду».
Баба ничего не отвчала и судя по этому молчанію Ерошка вошелъ къ ней. Казачки уже сбирались спать. Нмая сидла на печи, и, тихо раскачивая головой, мрно мычала. Увидавъ дядю Ерошку, она засмялась и начала длать знаки. Марьяна стелила себ постель передъ печкой. Она была въ одной рубах и красной сорочк, (платк) повязывавшемъ ея голову. Она теперь только, казалось, развилась до полной красоты и силы. Грудь и плечи ея были полне и шире, лицо было бло и свже, хотя тотъ двичій румянецъ уже не игралъ на немъ. На лиц была спокойная серьезность. Курчавый мальчишка ея сидлъ съ ногами на лавк подл нея и каталъ между голыми толстыми грязными ноженками откушенное яблоко. Совсмъ то же милое выраженіе губъ было у мальчика, какъ у Кирки. Въ старой высокой хат было убрано чисто. На всемъ были замтны слды хозяйственности. Подъ лавками лежали тыквы, печь была затворена заслонкой, порогъ выметенъ... Пахло тыквой и печью. Марьяна взяла травянку и вышла сама за чихиремъ. Ерошка снялъ ружье и подошелъ къ мальчику. «Что, видалъ? сказалъ онъ, подавая ему на ладони фазанку, которая висела у него зa спиной. Мальчишка, выпучивъ глаза, смотрлъ на кровь, потомъ осмлившись взялъ въ руки голову птицы и стащилъ ее къ себ на лавку. «Куря!» пропищалъ онъ: «Узь! узь! — «Вишь, охотникъ! Какъ отецъ будетъ, узь, узь!» поддакивалъ старикъ. Нмая, свсившись съ печи, мычала и смялась. — Марьяна поставила графинъ на столъ и сла. «Что, дядя, пирожка дать что-ли, или яблокомъ закусишь?» и, перегнувшись подъ лавку, она достала ему яблокъ пару. — «Пирожка дай! Може, завтра найду его, чорта, свжина у насъ будетъ, баба». Марьяна сидла, опершись на руку, и смотрла на старика; на лиц ея была кроткая грусть и сознаніе того, что она угащиваетъ старика. — «Сама пей! нмая, пей»! закричалъ старикъ. Нмая встала и принесла хлба, тоже съ радостью и гордостью [смотрла] какъ лъ старикъ. Марьяна отпила немного, старикъ выпилъ всю чапуру. Онъ старался держать себя кротко, разсудительно. — «Что же, много чихиря нажали»? — «Да слава теб Богу, 6 бочекъ нажали. Ужъ и набрались мы муки съ нмой, все одни да одни, нагаецъ ушелъ». — «А ты вотъ продай теперь, свези да хату поправь». — И то хочу везть на Кизляръ. Мамука повезетъ. — «И хорошо, добро, баба. А вотъ что, ружье то отдай мн, мамочка, ей Богу. На что теб?» — «Какъ, какое ружье?» сердито закричала Марьяна: а этотъвыростетъ». (Мальчишка упалъ и заплакалъ.) «Разстрли тебя въ сердце!» и Марьяна вскочила и поднявъ его посадила на кровать. «А егоружье, вотъ эту», сказалъ Ерошка. — «Какъ же! легко ли, а ему то чего?» — «И выростетъ, так отъ меня все останется. Такъ что же?» Марьяна замолчала и опустила голову и не отвчала.
Ерошка покачалъ головой и стукнулъ по столу чапуркой. «Все думаетъ да думаетъ, все жалетъ. Эхъ, дурочка, дурочка! Ну что теб? Баба королева такая, да тужить. Пана что отбила? Разв онъ худа теб хотлъ?» — «Дурно не говори, дядя, ты старикъ», сказала Марьяна. «Хоть бы узнала про него, живъ онъ, нтъ»; и она вздохнула. — «И что тужишь? Это, дай за рку пойду, я теб все узнаю, только до Ахметъ-Хана дойти. Принеси чихирю, бабочка! что, вотъ выпью да и спать пойду. Что, живетъ небось въ горахъ, да и всё. Може женился. Эхъ, малый хорошъ былъ! И мн жалко другой разъ, хоть бы самъ пошелъ къ нему. Слава есть: джигитъ! Вы что, бабы». Марьяна вышла за виномъ еще. Ерошка подошелъ къ нмой и сталъ играть съ ней. Она мычала, отбивалась и указывала на небо и его бороду, что грхъ старику. Онъ только смялся. Ерошка сидлъ бы до утра, ежели бы Марьяна не выгнала его. Пора было спать. Старикъ вышелъ изъ сней, перелзъ черезъ заборъ и отперъ свою хату. Онъ захватилъ тряпку съ огнемъ и эажегъ свчу. Онъ разулся и сталъ вытирать ружье. Въ комнат было грязно, безпорядочно. Но ему было хорошо; онъ мурлыкалъ псню и чистилъ ружье.
Прошло съ часъ, огни потухли везд, и у Марьяны, мракъ непроницаемый былъ на улиц, дождикъ все шелъ, шак[алы] заливались около станицы и собаки отвчали имъ. Старикъ потушилъ свчу и легъ на лавку, на спину, задравъ ноги на печку. Ему не хотлось спать, онъ вспоминалъ, воображалъ. Что, ежели бы онъ не попалъ въ острогъ, а былъ бы офицеръ, далъ бы 30 м[онетъ] онъ бы богатъ былъ и т. д. Душенька бы его и теперь любила. Эхъ душенька, какъ бывало свчку зажжешь... Вдругъ: «О[тца] и С[ына] и С[вятого] Д[уха]!» послышался подъ окномъ слабый дрожащій голосъ.
Кто это? подумалъ Ерошка, не узнавая голоса. «Аминь, кто тамъ?» — «Отложи, дядя!» — Да ты кто? прогорланилъ старикъ, не вставая. Никто не отвчалъ, только стучали. Ерошка, размышляя, покачалъ головой, всталъ и отворилъ окно. На завалинк его стоялъ человкъ. Онъ всунулъ голову въ окно. — «Это я, дядя!» — Кирка! О[тца] и С[ына] и С[вятого] Д[уха]! ты? Чортъ!» и старикъ засмялся. <«Одинъ?»—«Не, съ чеченцемъ.>— отложи скорй, увидятъ». — «Ну иди»! Дв тни прошли на дворъ и, отодвигая задвижку, Ерошка слышалъ шаги двухъ человкъ, вошедшихъ по ступенямъ. Кирка проскочилъ и самъ торопливо заложилъ дверь. Ерошка зажегъ огонь. Выская, онъ при свт искры видлъ блдно измненное лицо Кирки и другаго человка; наконецъ ночникъ запалился. Онъ поздоровался съ чеченцемъ. — Чеченецъ былъ высокій жилистый человкъ съ красной бородой, молчаливый и строгой. «Будешь кунакъ», сказалъ онъ: «Вашъ казакъ. Завтра уйдемъ». Кирка былъ въ черкеск съ пистолетомъ, ружьемъ и шашкой. Борода у него была уже большая. Онъ былъ блденъ и все торопилъ Ерошку запереть дверь. «Ты ложись тутъ», сказалъ онъ, указывая первую комнату чеченцу, а самъ вошелъ въ хату. — «Не придетъ никто къ теб? А?» спросилъ Кирка: «а то, чтобы не видали».
— «Да ты что? скажи. Не пойму. Ты какъ пришелъ, чортъ? совсмъ что ли?» спросилъ Ерошка.
— «Вотъ посудимъ. Гд совсмъ! Разв простятъ? Вдь офицера то убилъ».
— «Ничего, ожилъ».
— «Эхъ! и посл того много дловъ есть. Да ты чихиря дай, есть что ли? Эхъ, родные! все также у васъ то, все также?»
— «Къ баб пойду, твоя хозяйка то жива, — у ней возьму! Я скажу, что Зврчикъ веллъ».
— «Ты ей, бляди, не говори. Охъ, погубила она меня. Матушка померла?»
— Да.
Ерошка пошелъ зa виномъ. Кирка разговаривалъ съ чеченцомъ. Онъ просилъ водки. Водка была у Ерошки. Чеченецъ выпилъ одинъ и пошелъ спать. Они говорили, какъ отпустилъ наибъ Кирку. Ерошка п[ринесъ?] то [?]. Кирка выпилъ дв чапуры.
Ерошка: «Ну зачмъ пришелъ? еще начудесишь».
— «Нтъ, завтра повижу и уйду. Могилкамъ поклонюсь. Она стерва».
Ерошка:«Она не виновата. Офицеръ просилъ, замужъ брать хотлъ, она не пошла».
Кирка: «Все чортъ баба, все она погубила; кабы я и не зналъ, ничего бы не было». Онъ задумался: «Поди, приведи ее, посмотрлъ бы на нее. Какъ вспомню, какъ мы съ ней жили, посмотрлъ бы».
Ерошка: «А еще джигитъ: баб хочетъ повриться».
Кирка: «Что мн джигитъ. Погубилъ я себя; не видать мн душеньки, не видать мн ма[тушки]. Убьемъ его? право? Убью, пойду — паду въ ноги». — Псню поетъ. — «Что орешь?» — A мн все равно. Пущай возьмутъ, я имъ покажу, что Кирка значитъ. — «Да завтра уходи». — Уйду. Федьку заржу, Иляску заржу и уйду. Помнить будутъ.
Ерошка:«Каждому свое, ты дурно не говори, теб линія выпала, будь молодецъ, своихъ не ржь, что, чужихъ много».
«Я къ баб пойду». — «Пойди!» и опять псню. [35]
35
Поперек через текст крупно: Онъ поетъ и длаетъ изъ себя патетическое лицо.