Полный финиш
Шрифт:
— Да, придурок Денисов зачем-то прислал в торец его мамаше. Не рассчитал, — спокойно сказал Дубнов. — Тетка кони двинула.
Я невольно содрогнулась от того циничного тона, которым были сказаны эти слова. Но продолжила все тем же холодным «статистическим» тоном:
— А теперь смотри. К убийству матери Калиниченко и его самого… я не знаю, умер ли он после этого или же его убили… я полагаю, что убили… так вот, ко всему этому причастны четверо: ты, Белый, то есть Денисов, и Рощин как руководитель всего проекта. Взрывчатка в скутер тому охраннику
Дубнов улыбнулся и произнес:
— Ты все замечательно мне объяснила. Тебе пошло бы работать учительницей в младших классах — замечательно все разжевываешь и преподносишь. Только одного твоя замечательная версия не объясняет.
— Чего же?
— А того, почему ко всей этой истории приплюсовали и тебя. И точно так же, как меня, как Рощина и Денисова, приговорили к смерти.
— А ты… как объясняешь это ты?
— Да есть у меня одна версия. Только я тебе не скажу. Сама рано или поздно поймешь. А когда поймешь — тогда и будем считать, что с тобой мы в расчете и не к чему перечень…
— …взаимных болей, бед и обид, — досказала я классическую цитату. — Ладно. Сколько же ты мне оставляешь времени… на то, чтобы во всем этом разобраться? Минуту? Час? Или как?
Дубнов молчал, рассматривая лежащих на полу Ковалева и Немякшина.
— А менты знают? — спросила я.
Зверек тупо захохотал. Дубнов повернул ко мне невозмутимое лицо и произнес:
— Только что позвонили. Приедут… попозже. Но ты можешь не бояться: тебя мы сдавать не собираемся.
— Почему?
— Потому что мусора могут тебя выпустить. Хотя номинальных улик — выше крыши. Мы же — нет.
— То есть… я еду с вами в Питер, где меня рассмотрят на предмет тотальной виновности и ритуально уничтожат? — не в силах удержаться от сарказма, спросила я. — Тебе нужно привезти живое доказательство того, что ты пас Рощина до последнего, а потом героически вырисовал и заластал убийцу и привез на суд братвы? Странные у тебя понятия… какой-то корсиканец позапрошлого века, а не русский бандит начала нового тысячелетия…
Дубнов пожал плечами, а потом сказал:
— Говорят, ты не любишь летать на самолетах?
— Да, а что?
— Просто завтра в одиннадцать ты летишь с нами в Петербург.
Седой мужчина в инвалидной коляске строго смотрел на стоявшего перед ним человека и говорил:
— Костя… я же говорил тебе, что их нельзя пускать туда. А теперь Борис себе башку сломает, чтобы их освободить. Хоть этого, третьего… привезли?
— Привезли, Дима, привезли. Только что. — И человек, столь часто упоминавшийся выше под именем Кальмара, озабоченно потер подбородок и перевел взгляд на входящего в комнату Бориса.
Последний выглядел еще более сумрачно, чем Кальмар. На его массивном лице, нахмуренном, суровом, плавало раздражение, смешанное с тревогой. Небольшие глаза под густыми бровями были прищурены и даже не смотрели, а косились — сердито, недобро.
— Спит, сукин сын, — сказал он. — Еле успел. Наташка заметила этих… дубновских дуболомов. Ехали они, судя по всему, за Крыловым. И где он вчера так нажрался?
По лицу Крапивина было видно, что этот вопрос — где вчера так нажрался Тоша Крылов, что спит до сих пор? — интересовал его меньше всего, поэтому никто не стал отвечать. Только после довольно продолжительной паузы Кальмар проговорил:
— Рощин перекинулся — это, конечно, хорошо. Собаке — собачья смерть. Охотникову тоже не жалко. Думаю, что ее в расход — это вероятнее всего… Но вот ребят надо вытаскивать. По глупости попали, по глупости и пропадут. А то убьют их.
Человек в инвалидном кресле поднял голову и посмотрел на него неожиданно ясными глазами — на покрытом шрамами лице с перебитым носом, вдавленной переносицей и иссеченными бровями. Произнес:
— Охотникову, говоришь, не жалко? А вот мне почему-то жалко. Тем более что она уже достаточно заплатила за тот, единственный, взгляд на меня. И она… она вступилась за меня.
— Разберемся, — нехотя выговорил Кальмар и бросил на Дмитрия пристальный взгляд.
А на Дмитрия стоило посмотреть попристальней.
…Никто не признал бы в этом пятидесятилетнем инвалиде, не способном ходить, того двадцатишестилетнего парня, полного сил и творческих идей, каким он был всего-то три с небольшим месяца тому назад.
Болезнь страшно переменила его.
От побоев Дима Калиниченко стал инвалидом. Травма позвоночника приковала его к инвалидному креслу, какие-то гормональные изменения привели к тому, что голос его стал хриплым и грубым, лицо разительно постарело, а волосы поседели. За несколько недель он постарел на два десятка лет.
Но страдания и болезни не отняли у него способности мыслить — и права на месть. Не заглушили голоса ненависти. Он твердо знал, что люди, поступившие с его матерью и с ним так, как они поступили… эти люди должны умереть.
Того же мнения была сестра Димы — Наталья Калиниченко. Трагедия сильно сблизила всех троих людей, раньше не общавшихся между собой. Диму, Наташу и Костю. Наташа бросила свою питерскую квартиру, распространила слух, что уехала за границу, но на самом деле просто изменила внешность посредством пластической операции.
И осталась в Питере, выжидая, когда и как можно будет ответить на позор — позором, на боль — болью. На смерть — смертью.
И они придумали поистине виртуозный план. Придумали и осуществили.
Из-за легкомыслия трех оболтусов этот план оказался на грани провала. Хотя Ковалев, Крылов и Немякшин казались людьми достаточно ответственными, несмотря на внешнее раздолбайство.
— Что же ты предлагаешь, Боря? — спросил Кальмар.
Тот конвульсивно сцепил пальцы и ответил глухим от напряжения голосом: