Полоса отчуждения
Шрифт:
И вдруг подкипятила душу мысль: а может, это периодически включался параллельный мир?
И может, именно ему так невинно улыбалась Вера.
Он положил раковину на место.
И увидел машинку.
Ту, зингеровскую, которую он как-то купил ей на толкучем рынке в Свердловске.
«Толкучий рынок» – как сейчас это звучит непривычно!
Даже чуждо.
Машинка оказалась нерабочей.
И, что удивительно, Вера ее отремонтировала.
Сама.
Максим никогда не думал, что столько неимоверно
Он не мог смириться с тем, что ее больше нет в живых.
Это надо ввести себя в новый круг понятий и физическое доказательство подтвердить каким-то духовным посылом, строгим, как взыскательная проверка.
И это ей – одна из последних – принадлежит такая фраза: «Сбежать от страданий жизни невозможно. Можно просто не жить». Что она сейчас с успехом и делает.
А он никак не подойдет к анализу прожитых лет, в духовный диапазон которых заключены особенности его судьбы.
Хотя…
Максим ловит себя на лукавстве.
Ибо сейчас, как кто-то удачно выразился, он проходит «полосу отчуждения», то есть сбывает те сорок дней, после которых, как гласит православная присказка, душа новопреставленной Веры-Вари-Вики возлетит на небо и, чтобы оставшиеся на земле обзавидовались ей, даст какой-то знак, который наделит правом вспоминать об этом с религиозным трепетом и благочестием.
Он даже хочет предугадать, какой это будет знак.
Максим еще раз оглядел комнату, с придиром ища, что тут напоминает о нем.
Под окном взгурлил голубь.
Где-то далеко стал глодать тишину своей беззубостью чей-то зов.
И Максим вдруг вкопано остановился.
Он неожиданно понял, что устойчиво живет здесь как память, – запах.
Ее запах.
Отдающий чуть-чуть полынью и чабрецом.
И как только минут эти сороковины, как их зовут, и он пройдет ту самую «полосу отчуждения», что будет дальше? Ведь Вера унесла с собой глубокую энергию своего четкого характера, способную не только реагировать на любые ситуации, но и зарядить упорством и целеустремленностью все и вся вокруг.
Но она не считала, что моральные сферы лежат только в плоскости целесообразности.
Ибо искать в себе гармонию может только сумасшедший, не знающий уроков предшествующих исторических эпох. Когда пугающую бедность пытались обогатить за счет новых религий.
Вера не пугала его наплывом чего-то чрезмерного.
Это он у других видит то особо выразительные надбровные дуги, то высоко, как вздернутые на дыбы лошади, высившиеся груди.
Мысль обо всем этом запуталась в дремности, как бы в которой он пребывал. А что если, сбывая «полосу отчуждения», вспомнить всех женщин, которые – всяк по-своему – изменили его судьбу в пору, когда он, числясь чуть ли не образцовым семьянином, потихоньку изменял жене?
Для очищения совести, видимо, ради покаяния есть
И как бы сделать выводы, что ли.
Какие?
Его потянуло перекреститься.
«Употребить тайну в виде оружия».
Кто это сказал?
Может, та, что как-то ему заявила: «Ты душу мою не устраиваешь, потому что у тебя не тот масштаб мысли, который способен подчинять себе».
Потом уже – на задумчивости – поведала: «Предел мечтаний и возможностей встретить того, кто достоин тайны, и у кого вместе с тем душа выбирает страдание».
Может быть, именно после этих слов Максим, если так можно характеризовать, духовно заболел.
Или душевно, как правильно?
Он понял, что нет смысла работать ради сытости.
Что система ценностей часто лежит в плоскости неожиданных ходов.
Что ощущение вдохновения – это то, к чему человек должен стремиться всю свою сознательную жизнь.
И надо не бояться бросать вызов традиции.
И теперь он, как лейденская банка, ждал возможности поделиться искрой не с любой аляповатой неосторожностью, а с тем, что четко знает о силе тока на концах проводника.
Питая слабость к неожиданной подчиненности, Максим как бы забыл, что не изменял пристрастиям ни при каких обстоятельствах. Хотя…
Но теперь он точно знал, что есть высшая воля и проводником ее может быть даже женщина.
Сперва совсем ненужная.
А потом…
Многоточия тут употреблены как полнокровная пулеметная очередь.
Она – атакована.
Своей какой-то телешащей непосредственностью.
Порой он даже забывал, что у него есть Вера.
«Верунчик», – как он говорил.
А теперь он ждал. Но чего?
– «Я прожила безвыборную жизнь», – повторил Максим запись Веры и вдруг завозражал ей, словно она еще была жива.
Ей было конечно же из кого выбирать в том «Леспромхозе», где они, собственно, и поженились.
Но он был там единственным парнем, неподпорченным предыдущими супружествами.
Причем на целых двенадцать лет моложе ее.
И оттого, видимо, сердечной привязанности не произошло.
Тем более чувственной любви.
И с первых, можно сказать, дней их совместной жизни на него давило ее нравственное превосходство.
Больше похожее на снисходительность.
Но все же в жестокую историю их жизнь не обернулась.
Даже не было ничего, проникнутого открытым негодованием.
Больше того, у Веры в разговоре все чаще и чаще стали проскальзывать божественные слова и размышления на тему: чем отличается жизнь земная от жизни вечной.
Но власть опыта брала свое.
И они довольно прилично сосуществовали в рамках заведенного порядка.
Все изменилось, когда они переехали в город.
Там Максим впервые ощутил отсутствие стыдливости у девок и молодых баб.