Польская литература ХХ века. 1890-1990
Шрифт:
Поэзия Т. Новака (сбн. «Пророки уже уходят», 1956; «Слепые колеса фантазии», 1958; «Псалмы для дома», 1959; «Коляды сводника», 1962; «Зернышко травы», 1964; «На заре», 1966, и др.) вобрала в себя сельский пейзаж, крестьянский быт и образ мышления. Корни его поэзии уходят в фольклор, в деревенские обычаи и обряды, в языческие предания и библейскую мифологию, в молитвы и псалмы, которые были основой культуры и морали польского крестьянина. Современная жизнь у Новака в большой мере определяется отношениями, часто конфликтными, между городом и деревней. Их особенно остро чувствует поэт, сам выходец из деревни, к четырнадцати годам жизни, по его словам, не прочитавший ни одной книги, но переполненный образами народного творчества и Библии. Частый гость его поэзии поэтому герой-двойник – горожанин и крестьянин в одном лице: «Я
Скорбь по тающему нравственному богатству нации присуща и поэзии Станислава Гроховяка (1934–1976) (сб. «Рыцарская баллада», 1956; «Менуэт с кочергой», 1958; «Раздевание ко сну», 1959; «Крыжовник», 1963; «Канон», 1965; «Не было лета», 1969). Для поэзии Гроховяка, выступающего против поэтического приукрашивания действительности, характерны программный антиэстетизм, обращение к тому, что в жизни на первый взгляд производит уродливое, отталкивающее, безобразное впечатление (или хотя бы просто оставляет равнодушным), редкая инертность и гиперболичность образов, синкретизм поэтики (с особой склонностью к традициям поэзии Норвида, польского барокко).
Вот одна из поэтических деклараций Гроховяка:
Не весь я сгину. Уцелеет это:Любовь к земле, где лопухи и лужиИ мненье, что селедка в пост не хуже,Чем спелые плоды осенних веток…Первые сборники Гроховяка вызвали оживленную дискуссию в критике. Отвергая эстетическую программу Гроховяка, Ю. Пшибось окрестил ее «турпизмом» (от латинского turpus – безобразный). В ответе Пшибосю и другим критикам Гроховяк, призвав в союзники Ружевича, выступил в защиту поисков новой формулы реалистической поэзии, которая не должна исключать никаких проявлений жизни, в том числе «безобразности» жизни – нищеты, болезней, страданий человека.
Программный антиэстетизм характеризует и поэзию рано умершего Анджея Бурсы (1932–1957, посмертно изданы «Стихи», 1958), с присущими ей прозаизмами, вульгарно-провокационным языком, нарочитым цинизмом, снижаемым авторской иронией. Поэт писал о «стоптанной пустопорожней юности», которую «плюнув ножом в душу, добили кастетом в рожу» («Себе, умершему», 1957, пер. Н. Искренко). Поэзия Бурсы вызвала большой интерес у молодежи, близко воспринявшей его протест против лицемерия окружающего мира, против национальной мифологии, против лжи официальной пропаганды.
Как и Бурса, к «каскадерам польской поэзии», по образному выражению одного из критиков, принадлежит Эдвард Стахура (1937–1979). Имеется в виду стремление поэтов в возможно более полной, абсолютно адекватной и потому рискованной регистрации в стихе любых движений чувств и мысли, бунтарская раскованность содержания и формы, повышенная эмоциональность стиха и трагичность мироощущения. Стахура издал сборники стихов «Много огня» (1963), поэмы «По саду пусть гуляет саранча» (1968), «Приближаюсь к тебе» (1968).
Как самый яркий представитель «лингвистического» направления выступил в 1956 г. со сборником стихов «Круговорот вещей» Мирон Бялошевский (1922–1983). Затем он издал также книги стихов «Прихотливый счет» (1959), «Ошибочные волнения» (1961), «Было и было» (1965), а в 70-е гг. несколько книг прозы. Начав в поэзии с языковых экспериментов, Бялошевский и в дальнейшем не отказался от исследования слова и составляющих его частей. Но его словесные упражнения все более подчинялись задаче запечатлеть будничные проявления жизни, психологические состояния обыкновенных людей варшавских улиц и столичных предместий. А также состояние собственного внутреннего мира:
Надо быть свидетельством эпохи,а себя нет? наверно тожев конце концов ты как-никактоже человек…В стихотворениях Бялошевского очевидна рассчитанная небрежность языка, ориентация автора на неряшливую, отрывочную разговорную речь, но речь живую, несущую информацию о подлинной жизни простых людей.
Ценный вклад в польскую поэзию внесли в эти годы и представители старшего поколения. Поэзия Я. Ивашкевича (сб. «Завтра жатва», 1963; «Круглый год», 1967; «Ксении и элегии», 1970) при сохранении поэтом верности сложившейся ранее творческой манере вобрала в себя и новые интонации, открытые поэтами младших поколений – Ружевичем, Хербертом. В ней усиливаются мотивы смены времен года, поколений, а стало быть, и неизбежности смерти:
Колосья поникшие,Колосья, стоящие гордо.Наравне с облаками, плывущими на горизонте.Колосья – как спины лыжников, прыгающих с трамплина.Колосья овса – как страусовые перья.Колосья – кактолпы испуганных,сдающихся доверчиво.Колосья смерти.Колосья жизни.Завтра начинается жатва.Новые книги стихов издает Ю. Пшибось: «Инструмент их света» (1958), «Проба единства» (1961), «Еще манифест» (1962), «Неизвестный цветок» (1968). Отказавшись от крайностей авангардистской поэтики, Ю. Пшибось отстаивал основные ее принципы: отказ от стихийности и описательности в лирике, метафоризация чувств и переживаний, понимание поэзии как автономной языковой конструкции. Поэзия, по его мнению, должна быть «конструктивной» и в смысле соответствия (своим специфическим образом) общему процессу созидания. Поэтому он критиковал молодых поэтов за их пессимистический, «турпистический» взгляд на мир. Хотя поэты «Вспулчесности» были многим обязаны традициям авангардистской поэзии, заложенным Пшибосем в 20-30-е гг., их уже мало интересовала конструктивистская концепция Пшибося о параллельности общественного и художественного производства, и они отвергали поучения мэтра авангардизма. Свои эстетические взгляды Пшибось изложил в книгах эссеистского характера «Строка и речь» (1959), «Смысл поэзии» (1963), «Записки без даты» (1970).
С середины 50-х гг. наметился возврат к эстетическим принципам раннего периода творчества в поэзии М. Яструна (сб. «Генезис», 1959; «Больше, чем жизнь», 1960; «Интонации», 1962; «Зона плодов», 1964; «Белым днем», 1967; «Эмблемы памяти», 1969). Философская лирика поэта – «поэзия мысли», по определению критики, – содержит его размышления о времени как вместилище человеческой истории и культуры, об ограниченности индивидуального человеческого существования, причастного, однако, к общему, всечеловеческому, вечному. Ход времени поэт часто запечатлевает в образах природы. В стихотворении «Плод» с созреванием плода исчерпывается смысл существования дерева.
Последний раз пропоет и улетит жившая в кроне дерева птица и лишь мелькнет на мгновение ее тень – как эхо, воспоминание, обманчивое продолжение реального времени жизни:
Плод завершает акт вознесения дерева в небо.Прогнивший, плод возвращается в лоно земли.Вспорхнет из листвы в последний раз пропевшая птица.И вслед за ней улетит ее быстрая тень.Жизни природы поэт противопоставляет творческие усилия человека, «мыслящего тростника», который записывает мысли «на снегу», «на воде», «на крыльях птиц улетающих», «на мостовых» и тем самым «вырывает из неверной истории свою победную страницу» («Эти деревья, у которых собственная жизнь…», сб. «Генезис»). Человек «продлевает свою мысль за пределы своей смерти» («Это человек», сб. «Белым днем»).