Польская политическая эмиграция в общественно-политической жизни Европы 30?60-х годов XIX века

Фалькович Светлана

Хотя собрание Огула согласилось с требованиями радикалов, Лелевель отказывался выполнять это постановление, доказывая, что оно спровоцирует власти и вызовет репрессии. В результате оно было отменено, но оппозиция продолжила борьбу. От ее имени Плужаньский на собрании 16 марта 1832 г. представил соображения о помехах делу демократии и объявил о роспуске Комитета и Огула в связи с отсутствием у ПНК социально-политической программы, а также доверия к его членам в среде как консерваторов, так и демократов. Поскольку большинство с этим не согласилось, Т. Кремповецкий и А. Туровский вышли из состава ПНК, а Плужаньский, Яновский и А. К. Пулаский – из Огула. 17 марта 1832 г. эта пятерка провозгласила создание Польского демократического общества (ПДО), к ним присоединились еще 17 радикалов из «Тарана», в том числе Зенон и Александер Свентославские, Рох Рупневский, Адам Пищатовский, Леонард Реттель, Кароль Крайтсир и другие. Большинство инициаторов создания ПДО являлись в прошлом лидерами варшавского Патриотического общества, а по социальному составу эта организация была одной из наиболее сплоченных: три четверти ее членов принадлежали к мелкой шляхте и одну четверть составляла радикальная интеллигенция, происходившая из мелкого мещанства и крестьян. В этой среде, тесно связанной с карбонарской «левицей» из Верховного всеобщего шатра, ощущалось влияние идей Бабёфа и Буонарроти – лозунгов утопического аграрного коммунизма, социальной и политической революции в опоре на трудящихся и на народы, борющиеся с деспотизмом. Все это нашло отражение в Акте создания ПДО. Основным автором этого Манифеста был Т. Кремповецкий, непосредственно связанный с Буонарроти. Активное участие в его написании принимали также Я. Н. Яновский и В. Гельтман. В Манифесте говорилось о том, что Польша погибла по вине «эгоистов» – шляхты, не желавшей «превратить национальное польское дело в дело крестьянского люда». В «мелком крестьянине и ремесленнике» авторы Манифеста видели демократический идеал и стремились сделать Польшу страной миллионов свободных граждан. Провозглашался лозунг: «Все для Люда и через Люд!». В качестве конкретной задачи и необходимого условия борьбы за Польшу выдвигались идеи ликвидации сословий, отмены барщины, но социальная революция должна была свершиться «без убийств и поджогов». Шляхте предлагалось в собственных интересах отдать народу то, что у него отнято. Я. Н. Яновский подчеркивал, что при демократическом строе привилегии невозможны, так как основное условие демократии – равенство гражданских и политических прав; свобода должна быть у каждого, нужно «распространять принципы свободы» и «конспирировать против

абсолютизма» для завоевания свободы родины.

Основатели Польского демократического общества заявляли, что «будут стараться объединить интересы Польши с интересами человечества», которое не должно быть разделено: нужно сплотиться под знаменем общей свободы и общего добра, ибо «один только народ Европы не сможет сохранить обретенную свободу, если будет окружен грозными соседями, деспотизмом и темнотой». Олицетворением «грозных соседей, деспотизма и темноты» для авторов Манифеста являлся царизм. Видя единственную «возможность потрясти восточное варварство» в том, чтобы «сблизить народы, посеять семена свободы и равенства в общественной жизни на тех просторах, куда до сих пор деспотизм выводил толпы для уничтожения свободы», они подчеркивали, что ее утверждение в Польше поколебало бы устои деспотизма и «грозило бы вырвать скипетр, удерживаемый в его руках лишь темнотой и рабством». «Польский народ, – говорилось в документе, – народ вольный и свободный, но народ целостный, сумеет и русских воодушевить стремлением к общественной жизни, ибо единственное призвание Польши и единственная ее обязанность перед человечеством – нести в глубины Востока подлинное просвещение и понятие о правах человека». Исходя из этого принципа, существование Польши объявлялось «потребностью цивилизации, счастья и мира в Европе». «Польша, – заявляли авторы Манифеста, – есть и будет ее форпостом, защитой, но не только для того, чтобы отражать натиск варварства в кровавых боях, а для того, чтобы ослабить его силы путем благотворного распространения общественного равенства, свободного и равного пользования вольной жизнью, […] чтобы вырвать рабов из тьмы, обращая их в людей, постепенно отнимать оружие, которым деспотизм до сих пор еще угрожает человечеству». В Манифесте подчеркивалось, что отвечать своему призванию сможет лишь «свободная и независимая Польша», а ее будущее «зависит от будущего других европейских народов, и их обязанностью является поднять ее, обеспечить ее существование. Но выполнения ими этой обязанности можно требовать, когда Польша включится […] в общий прогресс, когда и в ней будут развиты законы человечества в самом широком их значении, когда ее цели, ее стремления будут согласоваться со стремлениями и целями передового европейского просвещения, то есть когда она будет стремиться обеспечить в обществе счастье подавляющего большинства ее жителей». «Трудящимся, – писал Туровский, – будет принадлежать мир. Работник не будет […] пролетарием, подвергающимся тирании, как ныне, но будет жрецом новой жизни […]. Пролетариям принадлежит мир и будущее. Они сосредоточат под своей производственной властью все источники существования. Такова сегодня тенденция европейских масс». Из этих демократических постулатов вытекала социалистическая идея «обобществления земли и ее плодов», но она отражала взгляды лишь «левых» элементов в ПДО, большинство же стояло на позиции социального компромисса, которая сопровождалась антишляхетской риторикой²⁴. В «Кратком политическом катехизисе», изданном в 1834 г., говорилось, что шляхта «сформировалась в варварских веках во вред человечности, обсыпала общественное тело, как нарывы тело Лазаря». Разъяснялось, что «плоха не вся шляхта, но зло лежит в ее основе, в самой шляхетской системе», и потому шляхетская Речь Посполитая была «отвратительной». Выступая против шляхетских привилегий, Польское демократическое общество требовало уравнять крестьян в правах и наделить их землей в собственность. «Освобождение люда от зависимости, передача ему в собственность отнятой у него земли» – этот лозунг, провозглашенный в Манифесте, должен был стать первым призывом к бою. Он содержался и в воззвании ПДО «К гражданам солдатам!» от 12 сентября 1832 г., где говорилось: «Земля, которую обрабатывают крестьяне, принадлежит им на правах собственности. Освободившись от барщины, […] они не будут бедны. Им полагается просвещение […], полагается участие в установлении законов». Польское демократическое общество боролось также за права солдат: в июле 1832 г. оно выступило с проектом выборов центральной власти для решения дел эмиграции путем всеобщего голосования, в котором участвовали бы на равных солдаты и унтер-офицеры²⁵.

Социальные лозунги сближали Польское демократическое общество с карбонаризмом, который во Франции 1830-х годов приходил на смену революционному масонству. Заимствовался опыт итальянских карбонариев, масонские ложи превращались в карбонарские венты [3] , в тех и других активно участвовали польские эмигранты демократического и республиканского толка – как члены ПДО, так и лелевелисты. Создавались и польские ложи, в том числе в провинции: например, Ложа Святого Яна под титулом Орла и Погони в Авиньоне, объединившая 60 человек, Ложа «Выдержка – Надежда» в Безансоне, где Л. Оборский осуществлял руководство над 150 демократами, Ложа польских детей Хирама в Ле Пюи и др.; позже эти ложи стали польскими шатрами. Всего в масонских ложах находилось около 400 поляков и столько же было первоначально в карбонарском движении, основными очагами которого в 1831–1832 гг. являлись Безансон, где преобладали лелевелисты, и Париж – центр сторонников ПДО. Число польских карбонариев росло: так, в Безансоне весной 1832 г. сосредоточилось более 900 поляков – бывших военных, руководство над ними осуществлял Кароль Штольцман, главным же авторитетом являлся полковник Людвик Оборский. Активную роль играли также Ф. Гордашевский, Ф. Новосельский и полковник Д. Антонини, выступавший посредником в связях с итальянцами. В 1833 г. польские национальные шатры действовали также в Авиньоне, Дижоне, Страсбурге, Метце, Пуатье, Туре, Шатору и Монпелье.

3

Венты – структурные подразделения конспиративной организации карбонариев. Венты делились на три уровня: низшие, средние и высшие. К последним принадлежали руководители организации.

Имея в виду укрепление польско-французских связей, Кремповецкий поддерживал происходившую в это время во Франции реорганизацию карбонарского движения на основе принципа большей централизации руководства общеевропейским карбонаризмом. Он стал главой отдельного Национального польского шатра, созданного в Париже в начале 1833 г. В работе участвовали также Ю. Выслоух, Э. Корабевич, А. К. Пулаский и А. Туровский. Сложилась внутренняя организация польского карбонаризма – деление на участки (территории) и капитулы (районы); существовали три степени посвящения, карбонарии давали клятву о соблюдении тайны и повиновении и обязывались осуществлять сбор оружия и амуниции. Наряду с польскими, существовали и польско-французские шатры, сотрудничество польских и французских либералов и демократов становилось все более тесным и разветвленным. Польский национальный комитет Лелевеля контактировал с правым крылом французских карбонариев, но в условиях подъема революционных настроений во Франции в 1832 г. завязал отношения с организацией «Друзья народа», руководители которой Распайль и Кавеньяк создали специальный комитет по иностранным делам, занимавшийся исключительно делом Польши. Членами организации стали Лелевель, Зверковский, Петкевич, Водзицкий и Чиньский, а от ПДО в ее работе принимали участие Туровский и Кремповецкий. Характерно, что поляки даже заимствовали у «Друзей народа» организационную форму – деление на секции. И демократы из ПДО, и леле велисты на заседаниях «Друзей народа» обсуждали вопросы создания единого фронта борьбы в связи с планом революционных выступлений, которые подготавливала эта организация. Поляки пользовались поддержкой французской радикальной прессы, публиковали свои материалы в газете «La Tribune». В фонд французской печати в секциях ПДО собирали взносы, которые шли на покрытие штрафов цензуры. Кремповецкий имел также связь с Обществом поддержки свободы печати, охватывавшим ряд европейских стран²⁶.

Таким образом, в вопросе укрепления союза с демократическими и революционными силами Европы Польский национальный комитет и Польское демократическое общество выступали заодно. Их противниками и соперниками были представители консервативного и праволиберального крыла эмиграции, по-иному видевшие ее задачи и взаимоотношения с народами Европы, Так, осенью 1832 г. по инициативе М. Мохнацкого и Я. Уминьского была образована Парижская рада, выступившая с воззванием, направленным против ПНК. 29 августа 1832 г. в Безансоне представители эмигрантских секций ряда французских городов подписали акт основания Национального комитета польской эмиграции, а затем дело создания Комитета взяли в свои руки делегаты польских военных частей под руководством генерала Юзефа Дверницкого. В его воззвании говорилось: «Кровь наша целиком и исключительно принадлежит родине»: Европа и так в долгу у поляков, чтобы требовать новыми заслугами покупать ее братство и дружбу. Авторы воззвания заявляли: «Готовые к каждому бою против деспотизма, угнетающего Европу, ибо в такой борьбе мы будем видеть и будущее освобождение Польши, мы не станем наниматься на чужую службу, не будем участвовать ни в какой борьбе, если она не будет вестись за дело европейской свободы и в интересах нашей родины»²⁷. Против таких «пулсрудковцев» (сторонников полумер), как и против партии консерваторов, Польский национальный комитет и Польское демократическое общество боролись вместе. Тем не менее, идейно-политические противоречия, различия программ и тактики двух демократических организаций продолжали существовать и находили яркие проявления. Примером может служить реакция на заявление Адама Чарторыского, который обвинил Николая I в нарушении Венского трактата, требовал восстановления Королевства Польского, возвращения его конституции. Князь призывал царизм освободить заключенных, вернуть эмигрантам все их «фортуны и почести». С подобными призывами Немцевич выступил в Бирмингеме, но центральным моментом акции консерваторов стала осуществленная В. Замойским и С. Малаховским подготовка материалов для интерпелляции, которую огласил в английском парламенте депутат Фергюссон. Он поддержал требования поляков, и в благодарность за его неоднократные выступления стараниями аристократической эмиграции в его честь была выбита медаль. Эти действия партии Чарторыских вызвали возмущение большинства эмигрантов, которые помнили о былой близости князя Адама к царской власти и видели в нем «магнитную стрелку, которая всегда поворачивается на север в сторону Петербурга». Они обвиняли его в измене и также обратились к европейской общественности. 29 мая 1832 г. Польский национальный комитет направил английской Палате общин адрес, который подписали 1622 польских эмигранта. В нем содержались обвинения против всех трех государств, разделивших Речь Посполитую, выдвигались требования восстановления Польши в прежних границах и звучал призыв к помощи народов. Польское демократическое общество разделяло эту позицию лелевелистов, но его собственный «Протест против трактатов, разрывавших Польшу с 1772 по 1815 годы», появившийся еще 8 мая 1832 г. и послуживший толчком для появления адреса ПНК, был более сильным и резким документом, так как направлялся не кабинетам, а непосредственно народам. В обращении ПДО говорилось, что Венский трактат, явившийся продолжением «насилия» над Польшей, «новым разделом», был заложен политикой Наполеона, который стал «силой и основой» европейского абсолютизма, «своим деспотизмом […] задержал на несколько десятилетий прогресс человечества и, вводя в Европе новое деление, возвращая старые условия общественного порядка, подготовил союз деспотов, названный Священным». Подчеркивая, что Венский трактат 1815 г. был «убийственным для Европы», авторы обращения к европейским народам именно от их заинтересованности ожидали «возрождения Польши, которая, хотя и подвинутая к Востоку, всегда объединялась с просвещенным Западом, всегда вставала на его защиту». Восстание же 1830–1831 гг., заявляли они, родилось из духа независимости польского народа. «Мы имели право восстать, – говорилось в документе, – и сегодня имеем право требовать от Европы возвращения нам давних границ […]. Мы взываем к справедливости, к интересу народов! Они ощущают потребность более крепкого сплочения между собой, укрепления своих сил, распространения господства свободы»²⁸.

Текст этого обращения был использован депутатом Д. О’Коннеллом во время выступления в британском парламенте, однако опубликовала его лишь газета «The Morning Herald» («Утренний вестник»), поддерживавшая польских «левых»; остальные английские газеты отказались от публикации под давлением Литературного общества друзей Польши, находившегося в сфере влияния Чарторыских. Не был оглашен в британском парламенте и адрес Польского национального комитета, но Лелевель использовал факт многочисленных подписей под адресом как доказательство массовой поддержки своей позиции в эмиграции. В действительности же в апреле 1832 г. в составе организации находилось лишь 608 членов; положение ПНК ослаблял конфликт, существовавший между двумя крупнейшими секциями – авиньонской и безансонской, которые спорили о будущей власти и пытались выработать ее устав. Это усиливало стремление большинства эмигрантов покончить с разладом внутри эмигрантского сообщества путем создания центральной власти. Проект Польского демократического общества, предусматривавший организацию выборов центральной власти всеобщим голосованием, не получил поддержки, но в начале 1832 г. делались попытки ее создать, созвав бывших послов (депутатов) и сенаторов сейма Королевства Польского. Это была инициатива Романа Солтыка, ее поддержали А. Островский, Я. Ледуховский, В. Зверковский, А. Еловицкий, С. Ворцелль, А. Глушневич, И. Лелевель, Ф. Воловский, Ю. Дверницкий, А. Мицкевич. Однако не все политические течения одобряли план воссоздания сейма, да и задачи его воспринимали по-разному. Так, например, А. Мицкевич хотел придать ему характер законодательного собрания народов Европы. Он считал, что ни один европейский парламент не выражает воли народа, и требовал, чтобы сейм заявил, что будет представлять волю народов, чтобы он провозгласил «принципы, которые должны служить основой свободы народов», и считал бы правительства своими врагами. ПДО вообще не признавало сейм представительством народа, видя в нем лишь представителей интересов шляхты. Обращаясь к недавнему опыту восстания 1830 г., демократы ставили в упрек сейму то, что он «искал единственного спасения для дела Родины только в правительственных кабинетах и в гарантиях Венских соглашений», нарушение этих соглашений назвал причиной восстания и «провозгласил конституционную монархию, чтобы не испугать европейских королей». В воззвании Польского демократического общества в январе 1833 г. утверждалось, что сейм 1830–1831 гг. «выкопал могилу польскому восстанию», и имена его членов должны быть отданы на суд истории. Миссию польской эмиграции, заявляли авторы воззвания, «не могла выполнять аристократия, воплощающая мысль о гибели, отягощенная проклятием Польши; ее не могла выполнять и шляхта – испорченный, изжитый, бессильный элемент; ее не мог исполнить немощный сейм, […] являющийся лишь верным представителем шляхты», которая как класс «самым явным образом доказала, что не способна встать во главе общества и вырвать его из пропасти несчастий». Поэтому, подчеркивали руководители ПДО, «Польша восстанет не через шляхту, а через люд, ибо только через него может возродиться». Отсюда вытекала задача завоевать доверие крестьянства, поднять его на борьбу: «Когда люд будет наш, – говорилось в документах Польского демократического общества, – Польша будет наша»; «только при искреннем, братском, а не двусмысленном, как до сих пор, отношении к люду мы можем надеяться на счастливый исход наших национальных усилий». Что касается лелевелистов, они поддержали идею созыва сейма, так как рассчитывали получить в нем большинство, но необходим был кворум в 33 человека, а Р. Солтык собрал в Париже в январе 1832 г. лишь 19 человек. Тогда Лелевель предпринял попытку вызвать бывших парламентариев из провинции. Рассчитывали также на приезд подкрепления из Дрездена, Брюсселя, Лондона и даже из Галиции, но когда в начале 1833 г. собрали кворум, сторонники Чарторыских ушли, сорвав все планы. Так же, как маршалок Владислав Островский и Бонавентура Немоёвский, они были противниками созыва сейма, так как опасались, что выборы его депутатов могут не понравиться французским властям и к тому же способны революционизировать массы. Однако стремление эмиграции к объединению и централизации власти осталось. Попытки наладить работу сейма продолжались до 1835 г. Одновременно обсуждались и иные проекты организации власти в эмиграции, за некоторыми из них, более осторожными, стояли консерваторы. Наряду с предложением создать Центральную раду из представителей эмигрантских секций или выбрать Делегацию существовал даже проект образования специальной дипломатической Рады генералов во главе с Князевичем для установления баланса в отношениях с французским правительством, недовольным связями польских радикалов с европейским революционным движением²⁹.

Мохнацкий в письме к Лелевелю иронично характеризовал эти разнородные проекты как поиски «клея, чтобы слепить польские головы в единое партийное целое». Одной из таких попыток «склеивания» и явилось создание Комитета Дверницкого, популярного в офицерских кругах. С мая 1832 г. он проводил заседания, где обсуждались форма и устав будущей власти, направление ее деятельности. 18 сентября в Бурже делегаты от различных эмигрантских групп избрали Национальный комитет польской эмиграции из 15 человек (Антоний Островский, Юлиан Серавский, генерал Людвик Пац, Иоахим Лелевель, Валентый Зверковский, Ян Ледуховский, Михал Губе, Станислав Ворцелль, Эзехиель Станевич, Александер Еловицкий, Тадеуш Моравский, генерал Ян Уминьский, Францишек Воловский, Анджей Плихта) во главе с Юзефом Дверницким. Комитет провозгласил своей целью «блюсти интересы» эмигрантов, в том числе заниматься административными и политическими проблемами эмиграции. Он объединял разнородные элементы – от радикалов до «пулсрудковцев» и сторонников Чарторыских. Не было единодушия и в той части парижских приверженцев Дверницкого, которая под предводительством Мохнацкого и Уминьского выделилась в особую группу с собственной радой под названием «Вобан». Так, Мохнацкий стоял на позиции освобождения Польши собственными силами: «Народ наш, – заявлял он, – который не перестал еще быть нацией, в каком бы состоянии он ни находился, только сам себя может спасти». Уминьский же рассчитывал на помощь революционной Европы, он писал: «Вся наша надежда покоится на революционных народах […]. Мы являемся союзниками революционных сил»³⁰.

Польский национальный комитет считал выборы Комитета Дверницкого недемократичными и отказывался его признавать, хотя Лелевель и был избран его членом. Кроме того, лелевелистов и демократов из ПДО возмутил тот факт, что на конференции в Бурже была объявлена благодарность А. Чарторыскому за дипломатическую работу. Это не было случайностью: Дверницкий был близок к консерваторам, и создание его Комитета преследовало цель, в том числе, оттянуть от Польского демократического общества часть членов. В знак протеста Лелевель, Зверковский и ряд других лелевелистов вышли из Комитета Дверницкого и, отказавшись распустить Польский национальный комитет, продолжили борьбу с «пулсрудковцами». В этом их поддержали члены ПДО, прежде всего их активная часть, заседавшая в «Таране» под руководством Кремповецкого, который особенно яростно обличал «военную клику» – основу влияния Дверницкого. В воззвании Парижского (Центрального) комплета ПДО утверждался принцип равенства среди военных, говорилось о том, что в огулах и радах не должно быть засилья власти высших офицеров. Относительно решений, которые принимались на заседаниях, организованных Дверницким, Польское демократическое общество заявляло, что не намерено подчиняться резолюциям, противоречащим его собственным программным принципам, и будет сотрудничать с другими эмигрантскими течениями и организациями лишь в вопросах материальной помощи. ПДО вело против Комитета Дверницкого кампанию в провинции, организуя там так называемые конференции и обсуждения; дискуссии касались, в частности, идей французских энциклопедистов и Сен-Симона, а также были связаны с лекциями бабувиста Лапоннере о Великой Французской революции, которые пользовались у поляков большим успехом. Левое крыло ПДО пыталось усилить революционное звучание программы Общества. В его Манифесте подчеркивалось, что дело Польши является делом цивилизации и, следовательно, международной солидарности, но чтобы завоевать помощь других народов, Польша должна достойно выполнять роль связного между Западом и Востоком, сея там семена «свободы и равенства», ее долг – стать «огненным костром славянщины», неся на Восток «свет цивилизации». Эти мысли получили развитие на страницах печатного органа Польского демократического общества, выходившего в 1834 г. под редакцией секретаря Парижской секции ПДО Петра Генрика Невенгловского. Акцентировать задачи польского народа стремились и члены комиссии, разрабатывавшей дополнения к уставу Общества, – Кремповецкий, Завиша, Плужаньский. Они выступили с требованием подчеркнуть революционные цели борьбы и в соответствии с ними сформулировать программу в крестьянском вопросе: провозглашалось право собственности крестьян на землю, на просвещение, на участие в политической жизни и выработке законов – таких, «что подходят крестьянам», которые не должны «позволять панам и дальше их угнетать». Правда, эти идеи вызвали раскол в Парижском комплете: Пулаский выступил против Плужаньского, и на собрании парижской секции ПДО тот был исключен, что привело к волнениям демократов в Париже и провинции (в Бурже, Авиньоне и др.). Позже и сам Пулаский вышел из Общества, а в 1834 г. его ряды покинул и Туровский. Уход представителей радикального направления был связан с переменами в ПДО и размыванием его социального состава, так как шла организационная работа по созданию новых секций Общества (в Люнеле, Салене и др.). К началу 1833 г. Польское демократическое общество оставалось не столь многочисленным, в него входил 101 человек, и ставилась задача роста, вскоре успешно осуществленная: летом 1833 г. в ПДО уже насчитывалось 326 эмигрантов, в октябре 1834 г. – 793 члена в 83 секциях, затем число членов достигло 1000 и в марте 1835 г. составляло 1200 человек. Но пока руководство Общества было заинтересовано в союзе с Комитетом Лелевеля, чтобы эффективно бороться с партией консерваторов и сторонниками Дверницкого, в частности, с радой «Вобан», которая активно выступала против ПНК и ПДО. Борьба сопровождалась громкими скандалами – публичными ссорами, драками, поединками³¹.

Самый громкий скандал был связан с выступлением Т. Кремповецкого 29 ноября 1832 г. на торжестве в память восстания 1830–1831 гг., организованном в аббатстве Сен-Жермен де Пре Национальным комитетом польской эмиграции совместно с Франко-польским комитетом. В зале, украшенном флагами Франции, Польши и США, присутствовал Лафайет в мундире гренадера варшавской национальной гвардии. Вели торжественное собрание граф де Ластейри (от Франко-польского комитета), Дверницкий и воевода А. Островский. Пулаский и Чиньский выступили с речами на польском языке, а после них Кремповецкий произнес по-французски речь, вызвавшую большой резонанс в эмиграции и среди европейской общественности. Он указал, что здравый смысл подсказывал шляхетскому руководству восстания 1830 г. необходимость «провозгласить права человека и гражданина», выдвинуть лозунг борьбы «во имя свободы и равенства», сделать крестьян собственниками земли, и тогда бы народная война принесла победу. В гибели восстания Кремповецкий обвинил шляхту, он проклинал «тех, кто, злоупотребив доверием народа, захватил в свои руки, предательские и слабые, верховную власть и национальное правительство». «Бремя их постыдного поведения, – заявил он, – не должно лечь на нацию в целом; пусть они сами переваривают свой позор». Обрисовав ужасное положение крестьянства, Кремповецкий подчеркнул, что «любовь к свободе еще теплится в этих массах, среди которых безнаказанно орудуют бич пана и царская секира». Он возложил вину и на католическое духовенство, которое в X веке «принесло в Польшу принципы рабства и закон крепостничества». Напомнив о борьбе украинского крестьянства времен Хмельницкого, Наливайко и Гонты, о недавней Колиивщине и кровавом выступлении крестьян в Умани, Кремповецкий восславил крестьянский бунт как выражение исторической справедливости и выдвинул лозунг сочетания политической и аграрной революции. Характерно, что в том же выступлении он вспомнил о русских революционерах, назвав имя Рылеева – «одного из первых мучеников свободы в России». Кремповецкий подчеркнул, что не считает врагами простых русских людей: в солдатах, подавивших польское восстание, он видел таких же, как и поляки, жертв царского деспотизма³².

То, что именно Кремповецкий выступил с подобной речью, было не случайным. Он выделялся радикализмом, и Лелевель доверил ему работу по переводу польских брошюр на европейские языки для Научного общества, а также поручил заняться «историей последней революции». Проведенный Кремповецким анализ и лег в основу того, что он сказал через два года после революционного взрыва. Впоследствии, на похоронах Кремповецкого в 1847 г., об этом очень убедительно напомнил Ворцелль: «Прошло два года с 29 ноября 1830 г. Революция, перенесенная на чужую землю, разбиралась в элементах своей стихии, прослеживала причины своего падения, в тишине пересчитывала своих верных сыновей и врагов, но не огласила приговора, словно пораженная страшной картиной. Все ее боли вновь возникли в день торжественной печальной годовщины, все они отозвались в любящем сердце ее сына, и он стал ее выражением, издал стон перед своими и чужими, заклеймил чело погубителей отчизны, которые завыли от бешенства и с того времени неустанно лили потоки желчи, но не стерли пятна со своего чела. По нему узнала их эмиграция, узнала их Родина»³³.