Полтора кролика (сборник)

Носов Сергей Анатольевич

– Барселона хороший город, – согласился Берг.

– А Париж плохой? Он сказал, что, когда я увижу Париж, я просто разучусь мечтать, все во мне светлое будет загажено, потому что реальный Париж – это насмешка над мечтой человеческой. И я поверила ему! Самой странно сейчас, как я могла поверить?! А вот так – взяла и поверила. Потому что его как идею любила, Париж… Ален Делон, Ренуар, д’Артаньян…

– Неужели ты ни с кем не разговаривала, кто в Париже был?

– Конечно, разговаривала. Только я ведь себе вдолбила в мозги, что Париж это миф и дыра, потому что Юрочке верила, и ничем меня не переубедить было… Мне говорят: ах, Париж, ах, Париж!.. А я говорю:

это в вас все те же стереотипы говорят. Просто вы себе признаться боитесь в том, что Париж это миф и дыра, вот теперь и ахаете, ах, ах. Вы и зубные щетки с идиотскими приспособлениями покупаете, потому что вам по телевизору их показывают, а своим умом вы все жить разучились. Вот Мопассан бежал из Парижа и был прав, потому что башня эта – чудовище, и нормальному человеку, если он действительно нормальный, глядеть на нее без отвращения противоестественно, я так говорила, только ведь ко всему, говорила, привыкнуть можно, вот теперь все и восторгаются, делают вид, что это что-то особенное, а она как была чудовищем, так и осталась. О! Меня не переспорить было. Я так в себе уверена была, что и других переубедить могла, тех, кто в Париже был. Такое у меня мстительное чувство было к Парижу. Я ему за то мстила, что он не таким оказался, каким должен был быть. И все из-за него, из-за Юрочки.

Инесса заказала еще бокал вина, Берг с трудом отказался от даров моря.

– А потом все раскрылось, очень банально раскрылось, даже говорить не хочется. А когда я поняла, что он от меня так Веронику скрывал – с помощью вранья этого бесстыжего, тут уже, знаешь ли, шок. Да что мне Вероника эта! Подумаешь, Вероника… Неужели ты не помнишь ее? Ладно, плевать. Я бы ему простила ее, если бы этого вранья не было. Я бы ему всех простила. Я бы все простила ему. Но только не Париж!.. Так меня обмануть!.. Меня!.. которая с детства Парижем бредила!..

– Все-таки ты очень доверчивая, – сказал Берг.

– А Юрочка у меня еще и ревнивый. Такие у него стандарты двойные. Я так решила, иди ты, Юрочка, подальше куда, а я тебе изменю. Я тебе с Парижем изменю. Я тебе так изменю, как ты даже представить не можешь! Со всем Парижем сразу!.. Боже, как я перед ним виновата!.. Перед Парижем… Никто так не виноват перед ним, как я!.. Париж – это чудо. А я – дура. Была дура! А теперь нет. Пусть Юрочка останется в дураках!..

– И давно ты прозрела? – спросил Берг.

– Две недели назад. Седьмого сентября, если тебе интересно. Я что придумала? Вот что. Если ты такой, то и я такая. Я продала Юрочкину машину, вообще-то это наша общая, но он ее почему-то считал своей, «Форд Мондео», новенький почти, а у меня доверенность, вот я и продала с огроменной скидкой за срочность. И еще кое-что. Я бы и квартиру продала, если бы время было. Юрочке написала записку, чтобы не тыркался в милицию. Это моя месть ему. Я все деньги в Париже потрачу. Все! Я хочу, чтобы меня Париж простил. Я о Париже – в самом широком смысле. Думаешь, ему до меня дела нет? Кто он и кто я? Ну и что, что так? Главное, чтобы у меня перед ним этого не было… понимаешь?

– Этого – чего? – спросил Берг.

– Ну этого, не знаю, ну, чувства вины, что ли…

– Да, – сказал Берг, не найдя более внушительных слов.

– И пусть. И живу я здесь в собственное удовольствие. И каждый миг моей жизни в Париже мне в кайф. Я всего три дня здесь, я еще ничего не успела. А он пусть судится, сколько хочет, мне наплевать… Я счастливейший человек. Я влюблена. В Париж влюблена. Когда я иду по бульвару Клиши и передо мной этот угловой дом с балконами, простой дом с балконами, мне плакать хочется…

Или когда я выхожу из гостиницы на Вандомскую площадь и вижу колонну, я думаю о них обо всех – и о Наполеоне, и о Курбе, и об этой несчастной принцессе Диане, она точно также тогда из гостиницы выходила… у меня сердце готово выпрыгнуть из груди…

– Подожди, ты в какой гостинице остановилась?

– Ритц. Я остановилась в гостинице Ритц.

– Подожди. Ты знаешь, сколько стоит номер в отеле Ритц?

– Как же я могу не знать, если я там остановилась?

– Да, извини, – пробормотал Берг.

– У меня чудесный номер с видом на улицу Камбон. Там есть и пороскошнее номера. Я бы могла и покруче снять, деньги тут ни при чем, просто я не настолько буржуазна… не настолько буржуазна, чтобы торчать от мраморной ванны, дорогой мебели, шикарной кровати квин-сайз… Я в этой квин-сайз утонула, честно тебе скажу. Зачем мне эта квин-сайз одной?… Как-то это нечестно с моей стороны. Не очень мне в ней комфортно. Я Бодлера люблю, проклятых поэтов. А тут… Я, может, еще съеду куда-нибудь поближе к Монмартру… Я еще, может, ночь под мостом проведу. А почему бы и нет? Это Париж. Кстати, ты когда-нибудь пил настоящий «Жан Дюсу»? У меня в номере бутылка «Жана Дюсу» пятидесятилетней выдержки. Почему бы нам с тобой не приговорить ее?

Берг посмотрел на Инну пристально, – действительно ли она забыла, что он не пьет, или это игра такая?

За одиннадцать месяцев дружбы с анонимными алкоголиками Берг дважды срывался.

– Я все равно все деньги на Париж потрачу. Я не уеду отсюда, пока все на Париж не изведу, так и знай. Я кутить хочу, в Париже хочу. Я Париж хочу. У меня денег куча. Ну что, парижанин, идем?

Поправляя очки, Берг еще сам не знал, что он сейчас Инне ответит, он приоткрыл рот – но лишь для начала, – предполагалось, что далее будут произнесены осмысленные слова, – отвечать, однако, не пришлось: Маша, запыхавшаяся, с растрепанными волосами появилась в дверях.

– Вот! – сказал Берг.

Берг встал.

Маша увидела его и устремилась к нему, едва не натыкаясь на другие столики.

– Я не перевела часы!.. По московскому как раз вовремя!..

– Два часа разницы, – пояснил Берг персонально для Инны.

Инна кивнула, изобразив улыбку понимания.

Берг взялся знакомить.

– Маша, – сказал он Инессе. – Инна, – сказал он Маше. – Когда-то мы с Инессой варились в одном котле у Слободского.

– У какого Слободского варились вы с Инессой? – спросила Инна, как если бы она была Машей (Маша сумела вопрос не задать).

– В студии Слободского, – сказал Берг, приподняв брови. – Или нет?

– Леша, меня зовут Надя, – сказала, стало быть, и не Инна вовсе, а Надя. – Ты меня с кем-то перепутал.

– Леша? – переспросила Маша.

Берг смотрел в глаза Наде, что не мешало ему замечать, как стреляет взглядами по их лицам ничего не понимающая Маша, – а собственно, что тут сравнивать? – одинаково недоумевают оба, Надя и Берг, разве что с той, может быть, разницей, что Берг (кажется ему) уже обо всем догадался.

– Я Борис, – сказал Берг.

Немая сцена длилась недолго, – громко воскликнув «о боже!», Надежда ударила по лбу себя и, словно запустившись от этого удара, начала громко, даже очень громко смеяться. Но это был не совсем хохот, это был смех, спазматический смех, надрывный, временами захлебывающийся, – тушь мгновенно размазалась по лицу.

Берг тоже смеялся, но без слез.

Маша и хотела бы посмеяться, но не могла, – она дипломатично улыбалась, как улыбаются в расчете на будущие объяснения.