Полукровка
Шрифт:
– И что? Что этот ваш Виталий?
Татка елозила смущенно.
– Когда он вошел, я стояла рядом, но он меня не заметил. А Нина Алексеевна спросила: какую Таню, Агарышеву? Помнишь, такая маленькая с двумя хвостиками? А Виталий сказал, нет, не Агарышеву, другую, не нашу... А Нина Алексеевна сразу поняла и громко сказала: Таня Арго, тебя спрашивает папа, выйди на минутку и возвращайся – начинаем с польского, – Татка вздохнула, – ну вот, я вышла. А почему он так сказал?
– Может быть, – Маша
– Нет, – Татка возразила грустно. – Я расслышала хорошо. А если... – она оглянулась на дверь, – только ты не сердись. Может быть, потому, что я – еврейка?
Жаркая волна облила спину до поясницы. Маша ответила ясно и твердо:
– Не болтай глупостей! Чтобы я больше никогда...
– Нет, – торопливо и испуганно сестренка шла на попятный. – Я и сама знаю, так не бывает, не может быть. Везде, и в школе... Но знаешь, – она опустила голову, – мне кажется, иногда так бывает...
Татка втянула голову в плечи и затихла.
Справившись с горячей болью, Маша поджала под себя здоровую ногу. Когда она была маленькой, никто – ни родители, ни брат – не говорил с ней об этом.
– Вот что, – она склонилась к уху сестры. – Ты уже большая. Я скажу тебе правду, но ты должна поклясться...
– Ой, конечно, чем хочешь, могу... – Татка завертела головой в поисках достойного предмета, – ну хочешь – папиным здоровьем, нет, а вдруг разболтаю? Давай лучше я своим...
– Клянись моим, – Маша предложила решительно. – То, о чем ты говоришь, иногда бывает. Но я знаю верный способ. Ты не должна бояться, потому что, если это начнется, я знаю, как спастись.
Татка смотрела доверчиво и восхищенно:
– А этот способ, он очень... честный?
– Очень, – Маша подтвердила мрачно.
– А папа его знает? – Татка улыбнулась виновато, как будто, упомянув отца, подвергала сомнению слова сестры.
– Нет, папа не знает, никто не знает. Только я. Ты тоже узнаешь, когда придет время.
– А ты откуда узнала? – Татка прошептала чуть слышно, но, не дождавшись ответа, не решилась переспросить.
И все-таки Машина уверенность подействовала. Сбегав за кипятком, потому что чай успел остыть, Татка принялась болтать о классных делах, но Маша слушала невнимательно. Усталость долгого дня наваливалась тяжким бессилием, и, не дослушав, она сказала:
– Давай завтра.
Ничуть не обидевшись, Татка подхватила поднос и пустую чашку и, по-балетному ступая на цыпочках, убежала в родительскую комнату. Маша слушала веселые голоса. Папин смех мешался с Таткиным.
Маша отвернулась к стене. Дрожь подымалась вверх от самой ушибленной лодыжки и, омывая сердце, била в виски. В голову вползала странная мысль: Маша думала о том, что разговор с сестрой похож на диалог из какого-то фильма про фашистскую оккупацию: две девочки скрываются в чужом подвале, и старшая, понимая, что немцы придут с минуты на минуту, утешает младшую сестру. Она-то знает, что они обе скоро погибнут. Может быть,
Валя забежала на следующий день. Смущенно порывшись в сумке, она вынула желтый лимон и пачку вафель:
– Это тебе. Чтобы быстрее поправлялась.
– Зря ты, – Маша улыбнулась. – Тоже мне, нашла больную! Сама виновата, поскользнулась на ровном месте.
– Хочешь, я помогу. Сбегаю в магазин или что-нибудь по хозяйству, – Валя огляделась расторопно.
– Ну вот еще! Мама сама сходит. Или Татка.
– Везучая ты, – Валя присела на край кровати, аккуратно отогнув уголок простыни. – Живешь в семье, сестренка, брат еще... – сказала и смолкла.
– Кстати, – Маша спохватилась. – А как ты узнала, что я?.. – она кивнула на больную ногу.
– Догадалась, – Валя ответила поспешно. – Ты не пришла, вот я и подумала... Нет, правда, как хорошо, когда в семье!
– А твоя мама... – Маша вдруг подумала: никто не заставлял уезжать из Ульяновска – жила бы со своей мамой на малой родине Ильича. Подумала и спохватилась: мелькнувшая мысль показалась недостойной. – А твоя мама... Не боится, что ты здесь – одна?
Кончиком пальца Валя расправила складку простыни:
– Чего ж бояться? Не в Америке... Везде люди. Скучает, конечно, это – да.
– А в Америке, значит, нелюди?
Валя смотрела растерянно:
– Люди, конечно, но не знаю... какие-то чужие.
– Тебя послушать, здесь прямо все свои. То-то они тебя затуркали, сидела, как сыч!
Растерянная улыбка сползала с Валиного лица. Губы стали сухими и жесткими, как будто слова, сказанные Машей-Марией, хлестнули по больному.
Она поднялась и взялась за сумку:
– Пойду я... Ой, забыла! Декан заходил, прямо на историю, спрашивал тебя.
– Зачем?
Эта дура забыла самое главное.
Прижимая сумку к груди, Валя ответила, что точно не знает. Зашел и спросил. А Галка сказала: ее нет, наверное, заболела. А он говорит, как появится, передайте, чтобы срочно зашла ко мне.
– Стой, – с трудом разгибая распухшую ногу, Маша вылезала из постели. Словно почуяв недоброе, Валя отложила сумку:
– Чего ты?.. Мало ли. Ну, спросил и спросил...
Маша распускала бинт. Нога, показавшаяся из-под повязки, была примятой и вспухшей. След эластичного бинта выделялся на коже: марлевые переплеты впечатались глубоко. Осторожно касаясь пальцами, Маша разминала, сгоняя болезненный след.
– Йодом надо, сеточку... Сетка – самое лучшее, очень хорошо рассасывает... – Валя подсказала.
– Тащи, йод в холодильнике, там, на боковой полке. Попробуем народными средствами.
Валя действовала ловко. Разложив поверх простыни лист бумаги, она поставила больную ногу и принялась наносить кривые полоски, коротко и быстро опрокидывая бутылочку. Красноватые полосы ложились косыми клетками: от лодыжки до самых пальцев.
– Странно, – Маша следила за быстрыми руками, – почему не намазать все? Просто сплошным слоем?