Полукровка
Шрифт:
– Я помню, в детстве мама такую покупала, – Маша произнесла тихо, но Верка не расслышала.
Валя прибежала из кухни с тазиком салата. За стол сели, не дожидаясь мальчишек.
– Оп! – Сережка влетел в комнату и, щелкнув портфелем, вытащил две бутылки. За ним потянулись мальчики. Бутылки они извлекали торжественно, как фокусники из-под плащей.
Прислушиваясь к веселым голосам, Маша ела салат и пила вино, и с каждой следующей рюмкой мысль о том, что брат рассуждает ошибочно, становилась все яснее. Оживленные лица сокурсников, сидевших за столом, казались ей каким-то защищающим кругом, в который не может прорваться
– Ах, эта красная рябина среди осенней желтизны... – Наташка завела высоким резким голосом, и все, сидящие вокруг стола, подхватили проникновенно. За этой рябиной последовала другая, которая не могла перебраться к дубу, за ними еще и еще. Песни, плывущие над столом, были знакомыми. По радио их исполняли певцы и певицы, к чьим именам никто из ее одноклассников не относился всерьез. Такие песни могли распевать разве что родители, если бы им пришло в голову голосить за праздничным столом.
Машины школьные друзья пели под гитару. Прислушиваясь к девчоночьим голосам, Маша думала о том, что для бардовских песен о дальних дорогах, тайге и Геркулесовых столбах они совсем не подходят. Те песни полагалось петь нормальными человеческими голосами, не выводя высоких нот. «Наши-то про рябину, небось, не станут...» – память об университете царапнула острым коготком. Прислушиваясь к искренней разноголосице, Маша вдруг вспомнила картину, по которой когда-то в десятом классе делала доклад на литературе: Всюду жизнь.
Жизнь, в которую она сегодня вошла, показалась веселой и легкой. Словно возражая брату, тосковавшему по чужим странам, Маша радовалась, что не хочет никуда уезжать.
Она поймала Наташкин взгляд. Глядя на Машу, Наташка улыбалась через стол. Маша поднялась и села с ней рядом.
– А ты чего ж не поешь?
– Голоса нету.
– Ну и что! Будто в голосе дело... Главное, чтобы от сердца, от души!
Стол задвинули в угол. Старый магнитофон загорелся веселым глазом, и несколько пар – по числу мальчишек – затоптались на свободном пространстве. Этих песен Маша и вовсе не знала: вокально-инструментальные ансамбли, хрипевшие по-русски. На школьных вечеринках крутили Дип Перпл и Битлз.
– Потанцуем? – Наташка потянула ее за руку.
– Не могу, нога... – лодыжка слегка побаливала.
– Ладно, – Наташка согласилась, – тогда и я посижу. А хочешь покажу маму и брата?
В Наташкином уголке, рассмотрев простоватую маму, глядевшую в объектив строго и пристально, Маша вдруг вспомнила про декана и, отложив фотографию мальчика в тренировочном костюме, спросила про Успенского. Наташка подмигнула пьяненьким глазом:
– У-у! Разное про него ходит... Говорят, даже сидел.
– За что? – Маша прошептала испуганно.
– Не знаю. Значит, было за что! – Наташка отвечала, не удивляясь Машиным расспросам. – А вообще, говорят, кобель первостатейный, ни одной юбки не пропустит, так и норовит затащить. Правда, не та-ак, чтобы за экзамен, – она погрозила пальцем. – Не дашь – не сдашь. Этого не-ет, мужик порядочный, не то что некоторые... – Наташка усмехнулась в сторону. – Ну
– Похожи. Классный, – Маша глянула мельком. – А как... вообще?
– Ну как? – Наташка задумалась. – Препод, говорят, классный! Читает здорово. Девчонки говорили, уумный! Ой, – она вскочила. – Сижу, позабыла все, Леха мой должен прийти.
Сорвавшись с места, она побежала встречать.
О том, что Успенский сидел, Маша не стала и думать: профессор, заведующий кафедрой – типичные сплетни. Ее смутило другое: Наташка намекала на то особенное, что могло связывать преподавателей и студенток. Выходило так, будто экзамены, которых Маша боялась даже во сне, могли стать делом не столько страшным, сколько стыдным. Даже про себя не решаясь назвать открыто, Маша думала о том, что на этом пути, если знать и решиться заранее, можно было победить паука. Для этой победы не понадобились бы никакие опасные выдумки.
«Какая ерунда!» – она оборвала себя, морщась от отвращения, но что-то, певшее с Наташкиного голоса, не желало смолкнуть. Дрожало, как чужая песня, сливалось с именем Успенского, которого Наташка, передавая мнение знающих девчонок, назвала порядочным. «Хватит!» – Маша встала с Наташкиной постели и вышла к гостям.
Вечеринка была в самом разгаре. Присев в уголке, Маша наблюдала с интересом: в школьные времена ей не доводилось бывать на таких праздниках. Нет, ее одноклассники тоже танцевали не по-пионерски, прижимались друг к другу так, что девочки, оставшиеся без пары, многозначительно переглядывались. Бывало, какая-нибудь парочка под шумок исчезала, и все понимали: на лестницу, целоваться. Соблюдая деликатность, их не беспокоили. Но эти и не думали скрываться: целовались у всех на глазах. Это никого не удивляло, словно было делом самым обыденным. «Ой!» – она вспомнила Валин рассказ про голых и, машинально потянувшись к своей рюмке, сделала полный глоток.
«Жить, думать, чувствовать, любить...» – Маша повторила про себя.
Теперь, когда она оказалась на их празднике, Валин рассказ показался не таким уж страшным. Подруга могла и преувеличить. Может быть, ничего такого и не было...
– Еще посидишь? – тихий голос раздался над ухом.
Маша спохватилась: часы показывали десять. В этой комнате время летело незаметно. Пошептавшись с Валей, она выскользнула в коридор и заторопилась вниз по лестнице.
Натужно рыча, автобус сворачивал на Восстания. В черных лужах пестрели разноцветные огни. Забившись в угол, Маша пыталась представить себе бесстыдные голые тела. Раньше они казались ей мертвыми. Теперь – веселыми и живыми...
Она подняла голову и встретила взгляд. Мужчина, сидевший напротив, смотрел на нее пристально – глаза в глаза. В автобусном полумраке его глаза блестели желтоватым отсветом. Нежное веселье дрожало на дне зрачков. Маша закусила губу и поднялась. Дойдя до задней площадки, отвернулась к окну. В зеркальном отражении незнакомый мужчина шел за нею следом. Его рука легла на поручень – рядом с ее рукой. Маша вздохнула и обернулась. Свет, бивший из его глаз, стал мягким – приглушенным.